Сергей Малашкин - Луна с правой стороны

Евгений налил пива себе, Иванову и Павлу, посмотрел на них, показал глазами на стаканы: — Выпьем! — Стукнулись. На них глядя, выпили и соседи.

— Дайте ещё по штучке, — заказал Иванов.

— Так вот, — сказал Евгений, — на этом моё личное вступление об Андрее Завулонове кончилось, и рассказывать лично от себя о нём не могу, так как я был тогда, как принято выражаться, канцелярской крысой. А перейду непосредственно к его рассказу. Итак, начинаю.

И Евгений, раньше, чем приступить к рассказу, выпил ещё стакан пива.

Выпили и слушатели.

— Простите. Раньше, чем приступить к пересказу истории Андрея Завулонова, я опять должен сказать несколько слов от себя. Во-первых, Андрей Завулонов человек был неразговорчивый, хмурый, или как принято говорить о таких людях, замкнутый. Во-вторых, он любил сумерки, во время которых, не зажигая огня и откинув голову на спинку мягкого кресла, подолгу засиживался и неподвижно синими глазами смотрел в какую-нибудь одну точку, — так почти всегда. Правда, бывали редкие случаи, когда Андрей Завулонов сидел в кресле, похлёстывал себя по ногам тонким хлыстиком. Такие случаи в его жизни были очень редки. За всё время нашей совместной службы я видел его только один раз с хлыстом. На этот раз Андрей Завулонов сидел в своем кабинете, сумерничал. Мы тоже сидели в его кабинете, перекидывались редким фразами, рассказывали анекдоты из борьбы с дезертирством. Помощник Андрея Завулонова рассказал, как он в деревне поймал одного дезертира.

— Входим, — говорит помощник, — в одну избу, спрашиваем: «Хозяин дома?» — Никого. Тишина. Только сверчок откликнулся нам из-за печки. Начинаем осматривать избу, зашли в чуланчик, смотрим — что-то возится в темноте. Мы зажгли зажигалку (зажигалки играли большую роль в нашей работе), смотрим: на постели потягивается баба, молодая, здоровая.

— Вам кого, — говорит, — товарищи?

— Где ваш муж? — спрашивает помощник.

— Не могу знать, — отвечает баба и, отставив заднюю часть тела, важно почёсывает пониже спины.

Нас было двое: остальные были на другом конце деревни. Мы переглянулись. Что-то подозрительное скрывалось в бабе: уж больно спокойна, и жох показалась нам баба.

— Ну-ка, вставай! — крикнул помощник. — Зажигай огонь.

Баба нехотя встала, засветила огонь. В избе ничего подозрительного, только сверчок из-за печки распевает свою песенку.

— Ну, тётка, говори, где спрятан муж?

— Ну, что вы, касатики!.. — завопила баба. — Почём же мне знать-то, где он бывает. Я его, чай, второй годик не вижу… Хоть бы глазком одним сама на него взглянула…

— Неужели в два года так и ни разу не взглянула?..

— Вот те господь, ни разу… — и баба широко взмахнула рукой, перекрестилась.

— Так и живёшь одна без мужа? — переговаривался помощник.

— Что ж поделаешь, так и живу без мужа.

Товарищ помощника сел на сундук, накрытый попоной, и стал закуривать. Баба забеспокоилась.

— Если не верите, можно в сенях посмотреть, на потолке и в закутах.

— Ну, как не верим, тётенька, верим, — засмеялся товарищ помощника. — А ты нам не откроешь сундучок-то?

Видим, от такой неожиданности баба опустила руки, спрятала глаза, а наше желание относительно сундука пропустила мимо ушей.

— И верно, — сказал помощник, — ну-ка, тётенька, открой нам его.

Баба заметалась по комнате, пошарила по печуркам, по полочкам.

— Ну, скоро? — спросил он же.

— Ключ увезла с собой маменька в другую деревню: она уехала в гости к дочери.

— Так у тебя, тётенька, нет ключа? — спросил товарищ помощника.

— Нет, никак нет, — ответила баба.

— Ну, хорошо, — сказал помощник. — Не надо, я и так проверю, — и стал целиться из маузера в середину сундука.

— Раз, два… рраа… — не успел он крикнуть три, как баба взревёт и с ревом на сундук.

— На-те вам ключ…

Открыли сундук, а там оказался крепкий детина. Сколько было смеху. До слёз хохотали. Ну, и баба. А какое у ней было спокойствие, когда мы вошли в избу. Как она потягивалась…

Андрей Завулонов улыбнулся, посмотрел на своего помощника и сказал:

— Это что, а вот я вам расскажу случай-то, так случай. Мы все с большим удовольствием:

— Просим. Просим, товарищ комиссар.

— Прикажете зажечь электричество? — спросил я и бросился к выключателю.

— Нет, нет, — возразил комиссар, — в сумерках лучше.

И стал рассказывать.

Вот что он нам тогда рассказал.

— Вы знаете, товарищи, что я уже второй раз служу комиссаром по борьбе с дезертирством в этом же самом районе. Я работал тогда в небольшом уездном городишке. Городишко был грязный, отвратительный, — вообще, как все города России.

И удивительно, как в России устроено: все города похожи друг на друга. Почти все они стоят на каких-нибудь возвышенностях, а у их подножий бегут со странными названиями речки, даже не бегут, а просто чешутся боками о холмистые берега, покрытые чахлой растительностью.

Так вот и этот город, в котором я работал, стоял на высоком холме. Можно сказать, крепко в него врос. У ног этого городишки бежала шелудивая речонка Гнилушка. Гнилушкой её прозвали, наверно, потому, что она, несмотря на суровые зимы, никогда хорошим льдом не покрывалась, а всегда чуть подёргивалась тонкой плёнкой льда, а потом пряталась под глубокие покровы снега, которыми заманивала в свои омуты прохожих.

В этом городе я просидел около трёх месяцев. Дезертиров была тьма. Всё кишело ими. Приходилось принимать самые суровые меры. Была введена жестокая кара: деревня или село отвечало круговой порукой. За одного дезертира деревни и сёла платили огромные контрибуции. А если не уплачивали, то продавалось всё с корня. Ну, вам это нечего рассказывать, вы это всё хорошо знаете.

Так вот, служил я в этом самом проклятом городишке, работал с отрядом хорошо. В каких-нибудь два месяца несколько домов, не считая местной тюрьмы, — тюрьма в этом городе, нужно сказать, была огромная, не уступала губернской, — были переполнены дезертирами. Кроме того, была поймана и шайка бандитов во главе с атаманом-вахмистром, имя его так и осталось невыясненным, который был тут же немедленно предан суду.

Был назначен суд. На суде я выступал обвинителем. Ровно в двенадцать часов ночи закончил свою речь. Суд ушёл совещаться. В это время я вышел из залы суда в полной надежде, что суд вынесет вахмистру и его двум товарищам смертный приговор, который тут же, после суда, ночью будет приведён в исполнение.

С такими мыслями я отправился на окраину города, к себе в комиссариат. В комиссариате, кроме часовых, никого не было. Я вошёл в помещение, прошёл к себе в кабинет, сел в кресло, открыл портфель и погрузился в бумаги.