Сергей Петров - Пора веселой осени

Один из его сыновей засмеялся.

— Крючки мне на удочки понадобились, так и то сказали: неси три яйца. Потом те же яйца в сельпо за деньги покупали.

— Зато район план сдачи по яйцу выполнил, — вставил другой сын.

— А урожайность-то, урожайность по району какая? Земля-то как родит.

Старший из сыновей оказался агрономом. Он и ответил:

— Да всякая… Где и по восемнадцать-двадцать центнеров, а где и по семь-восемь, — он недовольно поморщился, пошевелил белесыми бровями. — Земли у нас шибко уж заовсюжены, надо почаще нам «провокации» устраивать, сеять не сразу после весновспашки, а выждать, чтоб пророс овсюг, да еще раза два перепахать… Так ведь сжатых сроков сева требуют. Рекордов… Правда, у нас председатель крепкий. Хозяин, можно сказать. В прошлом году, хотя мы с ним и схлопотали по выговору, но по-своему сделали, и ничего себе урожай получили. А у соседей — плохо.

Разговор волновал. Ему понятны были Снежковы, близкой была их душевная боль за землю, за то, что ее насилуют, нечестно с ней поступают, часто ходят по этой земле хозяевами случайные люди.

— От председателя много зависит, — кивнул Андрей Данилович. — У нашего завода есть подшефный колхоз… Председателем там работает бывший работник райисполкома, и не сельского, заметьте, а городского — земли до этого не нюхал. Я к нему как-то ездил — уяснить, обговорить, что же надо колхозу. Постройте, просит, помещение для карусельной установки… Знаете такое… с куполом? Мы, говорит, на беспривязное содержание коров переходим. Я и спрашиваю… У тебя что, спрашиваю, кормов навалом, концентратов много? Нет, отвечает, кормов всегда мало, а сам смотрит на меня круглыми глазами: дескать, корма-то здесь при чем?.. А при том, втолковываю ему, что больше кормов при беспривязном содержании уходит. Обеспечь сначала кормами себя, а потом про «карусель» думай…

Снежковы закивали, соглашаясь с ним, а их отец проронил:

— Що верно, то верно.

— Да… Но не втолковал. Как же… Передовой метод!

Ушли они под вечер. Солнце садилось за рощу, секло лучами изрытый, застраивающийся пустырь, и густая пыль на пустыре, отчетливо проявляясь в солнечных лучах, косо струилась ввысь светящимися столбами. Снежковы вышагивали не спеша, медленно покачивали на ходу большими кистями рук. Отец шел впереди, а сыновья, словно охраняя его, по бокам и чуть поотстав; шеи у всех были короткие, литые с плечами, а спины — мускулисто-выпуклые, распиравшие пиджаки. Стоя около ворот, он взволнованно смотрел им вслед, думал, что вот такие же, наверное, они ходят по улицам своего села, и ему все казалось, что из косых лучей, из освещенной пыли появится сейчас блеющее, мычащее стадо… Пастух щелкнет кнутом, и в тишине вечера удар кнута прозвучит, как выстрел.

Дома он долго не мог успокоиться; от разговора, от встречи вздрагивали руки, тукала на шее жилка, ныл бок.

Вспомнилось вдруг, что давно он не брал в руки, даже не видел так полюбившуюся ему книгу «Агрикультура в памятниках западного средневековья», не знал, где она лежит. Захотелось спешно найти ее, полистать, и он стал рыться в шкафах.

Отыскалась книга в нижнем ящике, под пыльной грудой старых газет и журналов.

Придвинув стул к открытому окну, изредка посматривая на рябину в палисаде, он осторожно листал огрубевшие, еще больше посеревшие листы, трещавшие под пальцами. Прочел: «Принимая отчет о выходе зерна из риги, надо знать, сколько какого зерна было посеяно и какой урожай по положению и обычаю дает каждый сорт зерна. Ячмень должен уродиться сам-восемь… рожь должна-уродиться сам-семь, бобы и горох — сам-шест, смесь из ячменя и овса, если их смешать поровну, сам-шест, если ячменя больше, чем овса, то должно уродиться больше, если же меньше, то и урожай будет меньше… Пшеница дает сам-пят, а овес сам-четверг…» Писалось это в средине века, когда уровень агротехники был крайне низким, но что греха таить, всегда ли, везде ли получают сейчас вот эти: «сам-семь», «сам-шест», «сам-пят»?.. Ой, не везде, далеко не везде и не всегда. Но почему? Отчего? Можем же, давно доказали, что умеем получать и более высокие урожаи!

Голова разламывалась от тяжелых дум. Но мысли были нечеткими, путаными, а рассуждения — противоречивыми и бесплодными. Так он и лег спать, полный тревожных чувств и сомнений.

В то лето, бесконечно долгое и удушливое, с медлительным солнцем в дымчатом небе, с поблекшей от пыли листвой тополей на улицах, да и весь год потом повсюду слышались разговоры о сельском хозяйстве. Со страниц газет сошло и стало бытовать в народе новое слово, пугающее своей прямотой, грубовато-округлой законченностью — «очковтиратели». Гремучая змея, свернувшаяся у ног, — да и только, а не слово. Возле газетных киосков больше обычного толпились по утрам люди. Он покупал все названия, бегло просматривал перед работой у себя в кабинете газеты, а вечером в доме на тахте или в саду за потемневшим от времени, коричнево-глянцевитым столиком, окунался в них с головой, зарывался в шуршащий бумажный ворох. Откровенность, с которой обо всем говорилось, успокаивала, вносила в мысли стройность, обнадеживала. Но те-то, те-то!.. Руководители… Каковы?! Вспоминалась история с яйцами, рассказанная Снежковым, приходили на ум другие примеры и факты, слышанные, подмеченные и вычитанные, и недостаточной, малой казалась предлагаемая мера наказания очковтирателей. Кого обманывают? Землю!

Получив в те дни письмо от матери из деревни, он с лихорадочной поспешностью накинулся на него. Как-то там? Что? Когда он его читал, у него от волнения отвисла челюсть.

«Дела у нас в колхозе веселые, цирк, можно сказать, — писала она. — Нашла коса на камень… Агроном наш вцепился в председателя, в Василь Трофимовича, да крепко так, как собака эта мордастая, бульдог. Ажно на каждом правлении трясет его. Ты такой да ты сякой… Я, говорит, перед всем народом тебя раздену. Бабы в селе смеются: не надо, мол, нет интереса — стар больно… Василь Трофимович — тот отдувается только. Да и правда, что скажешь? В почете захотел походить, и фураж весь сдал, скотина зиму еле кормилась, курей на базар отвезли. Дальний луг вот еще распахал… Всех грехов его и не перечислишь… А агроном институт закончил, поумней будет. Да ты его, вроде, должен и знать, нашего-то агронома. Соседей-то наших, небось, еще помнишь? Витьку Голубева? Он и есть агроном. Такой нахрапистый уродился, сладу нет. Съест Василь Трофимовича, вот те крест, съест…»

Смутно припомнились липкая осенняя дорога, ребристые от ветра лужи на ней, гумно с растрепанной соломой навеса в стороне — солома гнилая, черная — и на дороге мальчишка в больших сапогах, в солдатском мундире. Идет в школу, тяжело переставляя сапоги, и плотно прижимает к животу книжки двумя руками, чтобы меньше намокли.