Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]

Писцов рассмеялся.

— Да, да, — тоже со смехом подтвердил Саша. — Только Карп Зосимыч с Глафирой Ананьевной не спали на своей кровати: для того имелись полати в кухне. Всю левую стену заслонял буфет из мореного дуба с резьбой на каждой створке. Он был несоразмерно велик для помещения. Даже при снятом с верхнего корпуса венце вплотную упирался в потолок. Передняя стена тоже вся была заставлена. Диван без чехла — чтобы всяк видел коричневую кожаную обшивку — закрывал высокой спинкой пол‑окна слева. А место у средней части стены хозяева отвели под такой предмет, о каком не помыслит любой мастак на ребусы и отгадки, — под умывальник.

— Почему под умывальник? — удивился Писцов.

— Потому что отделан мрамором — вот его и вломили для красы наперед. Все в комнате содержалось в чистоте и порядке, но в ней, как и в прихожей, пахло чем‑то острым, вроде сыростью хлева.

«Уж очень вы стеснили себя», — высказался я насчет обстановки.

Карп Зосимыч окинул комнату взглядом и возразил мне:

«А разве больше‑то хуже? Мы ходим — не запинаемся и ни за что не задеваем».

«По радио передавали беседу врача: вредно загромождать помещение излишеством мебели — через то получается недостаток воздуха».

«Мы не летаем на самолетах. Нам хватает его, воздуху‑то. А радио мы не слушаем. Его у нас нет — и слава богу: не надо платить за болтовню да за музыку. То и главное».

Дору смутила резкая откровенность отца. Она с улыбочкой упрекнула его:

«Ты, папа, никак не можешь говорить без иронии: по радио, по‑твоему, «болтают», а на завод жалуешься, что «изводит смородом».

«Я, дочка, к заводу без подыска: он всем в Затенках опора. Мало кто здесь самостоятельный, на собственных ногах…»

Карп Зосимыч сбил ребром вилки сургуч с головки бутылки с водкой и еще раз осмотрел стол: может, нет чего. Сладкий пирог с верхней коркой в решетку, черный хлеб, тонко нарезанная ливерная колбаса — все находилось в отдельных тарелках. Целиком заняла узкую тарелку и селедка с темной ямкой вместо глаза, словно он был выклюнут.

«А соленье? — обернулся Карп Зосимыч к хлопотавшей у самовара Глафире Ананьевне. — Соленье‑то и забыла».

«Ой, и верно, — спохватилась хозяйка. — Вчера еще внесла из подполья, а на‑ка… из головы вон».

Она поспешила на кухню и тотчас вернулась с алюминиевой миской в руках.

«Вот, грибков‑то, — поставила миску на стол между тарелками. — Сама набирала прошлым летом. Нарочно ездила в Баричевку. На путные‑то не попала, а уж что пришлось…»

И верно, не распознаешь, какие грибы были в миске. Рассол сгустился, и в нем, точно в солидоле, плавало что‑то вроде обрезков подошвенной кожи.

«Ну так, со знакомством, и чтобы родство завязалось крепче, давай‑ка…» — потянулся Карп Зосимыч с бутылкой к моей рюмке.

Я подстерегал этот момент как сел за стол.

«Нет, — накрыл рюмку рукой. — Извините, Карп Зосимыч, совсем не заправляюсь таким горючим. Оно, наоборот, только рвет родство, а не вяжет. Вы сами, пожалуйста, угощайтесь. На меня не обращайте никакого внимания».

Он сел и рассмеялся, потому что потерял замах.

«Да ведь и я не охоч на выпивку. Вот уж когда сшибешь подряд, так и не отказываюсь, не ломаю старинный порядок. А чтобы тратиться хотя бы на «чекушку», не имею привычки. У меня и родитель был такой. Всегда остерегал: «Смотри, Карпушка, не наваливайся на вино, даже на даровое! Помни: оно одно, а на два раствора — умным для веселья, а дуракам для погибели». Разве не верно? То и главное. — Карп Зосимыч поставил бутылку на стол и заткнул пробкой. — Значит, топор за пояс, коли сделка не состоялась».

«Я же предупреждала тебя, папа, что Саша принципиальный противник водки», — сказала Дора.

«Не от одной тебя слышал. Не покупать тоже думно, оно для виду — и то полагается».

Глафира Ананьевна вдруг напомнила мужу:

«А красненькое‑то у тебя осталось. Попотчевал бы им».

«Да, слышь‑ка? — живо обратился ко мне Карп Зосимыч. — Может, фраги рюмочку?»

«Ничего не надо», — поблагодарил я его.

«А то — с почтеньем! Ее, фраги‑то, не меньше полбутылки. — Он весело ухмыльнулся Доре. — После Геральда Данилыча осталось: на прошлой неделе приходил к нам».

И без стеснения рассказал щекотливую для меня новость о каком‑то инженере с завода, который был влюблен в Дору и уже больше года домогался у нее согласия выйти за него замуж.

«Ей бы сразу дать отказ, так постеснялась, — говорит Карп Зосимыч. — Сослалась, что намерена учиться, а не связывать себя. Вот он и обнадеялся: дескать, кончит институт — и можно поладиться».

Как меня ни задевало то, о чем он рассказывал, но я принуждал себя улыбаться и даже воспользовался случаем испытать Дору:

«Ему не так уж долго осталось ждать?»

Она с укором взглянула на меня и досадно передернула плечиками:

«Очень нужен он мне! Сам навязался на знакомство в летнем кинотеатре: увидел, что место рядом со мной не занято, и подсел. С того вечера и пристает».

«Почему же ты не желаешь в попутчицы ему? — Не отступился я. — Только ли из‑за учебы?»

«Учеба ни к чему: ты ведь слышал, что это для отговорки».

«Да разведенец!» — отрезала мать.

«То и главное! — подхватил и Карп Зосимыч. — С ребенком бросил жену‑то. А самому уж за тридцать. Говорит: «Не сошлись характером». Ну, — рассуждаем мы с матерью, — если тебе у первой жены характер не пришелся, то и мы для тебя не припасли у нашей дочери подходящего характера. У нас свое воспитанье: она хоть и учительница, а придерживается нашего наставления — не в клубы заглядывать да не в театры, а больше в дом да в хозяйство. То и главное. В кино‑то раз сходишь, а к дому‑то редкий не привязан на все время. Что бы ни писали и что бы ни говорили про ближайшую жизнь, а свой‑то дом надо рубить прочнее клубов да театров. То и главное. — Он приказал жене: — Наливай‑ка чаю‑то им. За столом разговором не угощают. — Но сам не унимался. — Нет, Геральд Данилыч не годится нам в родню, будь он даже не разженя. Тонка балочка, ненадежна. У него только и разговоров про пляжи да про курорты. И это любит, — пальцем легонько щелкнул Карп Зосимыч по бутылке. — Всегда наведается к нам не пустой, а со своим угощением. Мать отказывается, ну а я и пропущу с ним рюмку для прилику.

Он тоже стесняется при нас поднять больше стакана — вон он, остаток‑то, и попадает в буфет».

Глафира Ананьевна подстегнула мужа:

«Скажи‑ка, как он про походку‑то Доры. Я забыла. А уж больно занятно».

«Мне тоже что‑то не упомнить. — Но сам тут же самодовольно улыбнулся и указал на Дору: — У нее‑де походка «грандиозней», чем у любой балерины».

Я только слушал да пил чай. А Карп Зосимыч не прерывал рассуждений:

«Мы в городе живем, а не больно заримся на здешних. Мы приверженцы к тому, откуда сами. Нам дорого не званье и не высокий оклад, а воздержанность. Мы теперь не обижаемся на недостаток, а знаем, из чего готовится мурцовка и чем ее хлебают. Вон они, деревянные‑то ложки, в кути, в залавке. Еще целы. Геральд Данилыч отродясь не держал такой ложки, а тебе‑то приходилось облизывать ее. Через это мы с тобой уж давно в родстве. Да и земляки: одного сельсовета. То и главное!»