Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]

Он взял ломтик хлеба да два кружочка колбасы и принялся есть с аппетитом. Но не молчал и при еде.

«Так, значит, ты в колхозе механиком?» — деловито спросил он меня.

Я поскромничал:

«По количеству техники у нас это звание для меня, пожалуй, громковато. Я просто числюсь трактористом широкого профиля».

«Профиля? — переспросил Карп Зосимыч и рассмеялся, глядя на меня словно на несмышленыша. — Слово‑то какое, ха‑ха!.. чего не придумают».

«Папа! — оговорила его Дора. — Неужели нельзя без иронии? Даже странно».

«Да ведь я, дочка, не от сердца. Ну, сами вникните, к чему мастеровому разные наклейки? Вот я плотник как плотник — без всякого тут профиля».

Мне сделалось неловко, что он уязвил меня и наш порядок, но я без досады объяснил:

«Вы не так понимаете, что значит «широкого профиля». Это вовсе не уловка для простаков, а характеристика специалиста. Я тракторист, но могу работать и на комбайне, и шофером. Могу ремонтировать всякий мотор и любой прицепной инвентарь».

«То и главное! Здесь, на заводе, даже за таких хватаются, кто хоть гвоздь умеет загнуть. А кто с умом да на все руки, того с первого дня зачислят на подходящий разряд. Давай‑ка забирай трудовую книжку и все свои бумаги — да и к нам в Затенки. Заживем не хуже инженеров».

Вот когда мне стало понятно, почему я так свойски и прямодушно был встречен родителями Доры: они заранее наметили сделать меня примаком и обратить в свою веру. А я, наоборот, после того как присмотрелся ко всему да прислушался к ним, сам задался целью — немедля вырвать Дору из пагубных стен этого дома. Я едва проглотил застрявший было в горле кусочек пирога и сказал Карпу Зосимычу:

«Райком не отпустит: колхозы тоже нуждаются в специалистах».

Вы, конечно, догадываетесь, почему я ему о райкоме‑то, а не отказался сам по себе? Мог произойти разлад, и едва ли после мне удалось бы удержать Дору. Но Карп Зосимыч, оказывается, все предусмотрел.

«Не вдруг, — вразумительно ввернул он. — Такое, знамо, не делается без ума да с бухты‑барахты. Пока поживете в селе. А кончит Дора институт — переведется под осень сюда, к нам. Сначала одна, потом и ты уволишься из колхоза. Дору отпустят без всяких претензий: она наследница дому, а мы уж плохи. Мать вышла из трудового возраста, мне тоже пятьдесят восемь. Работай я не по воле — мне давно бы дали третью группу инвалидности. Ведь я увечный».

«А что у вас?»

«А то, чего не увидишь, ежели не разденусь. Вот оно, — ухватился Карп Зосимыч за свое левое плечо. — Называется «привычный вывих»: рука вывертывается из сустава. Чуть нагнетешь ее — и крик!.. Беги в больницу, чтобы вправили. Годов уж тридцать тому, как извелся. Тес перекладывал с покойным отцом. Доска попалась тяжелая. Он кинул свой конец, а я не успел. Мне и дернуло. Уж как расстраивался поначалу, а потом слюбилось».

«Слюбилось?» — удивился я.

«Ты как думал? Через этот самый вывих я, благодарение богу, войны совсем не испытал. То и главное! И в колхозе не больно распоряжались надо мной».

«Зато меня совали на всякие дела, — пожаловалась Глафира Ананьевна. — Муж, говорили, уклоняется, так ты отрабатывай минимум. Мне бы работа не в обузу, кабы не руки. Еще в деревне заболели, а здесь совсем от них невмоготу. Сунешься на улицу да охватит ветром — всю ночь потом не уснешь от ломоты. В больнице сказали: «Купите путевку и поезжайте на грязи». Да разве вылечишься за свои деньги? С одной думы, что потратился, пуще расхвораешься. — Она вздохнула. — Нет уж, не минешь собраться на Мезу: там старичок… водой пользует. А грязи‑то мне и дома хватает».

Я был смущен рассуждениями хозяев и не мог взглянуть на Дору. Не мог тяготиться и собственным молчанием.

«Вы напрасно о грязи‑то, — сказал я Глафире Ананьевне. — У вас в доме образцовая чистота».

Карп Зосимыч шумно отхлебнул с блюдечка остатки чая, сувыльнул по столу свой стакан к ней и сурово сказал:

«Болтает незнамо что!»

Глафира Ананьевна сникла. Я убедился, что она покорно сносила нрав мужа. Однако о грязи проговорилась не зря. Неожиданно из‑под пола донесся какой‑то звук: будто кто‑то попытался там выдернуть ломом не то из стены, не то из балки железную скобу. Хозяева враз переглянулись, посмотрели почему‑то и на меня. И, как я заметил, не без скрытого беспокойства. Звук повторился.

«Ты что, мало вынесла»? — спросил Карп Зосимыч жену.

«Какое мало! Обе бадьи полные. Не знаю, с чего она».

Карп Зосимыч перехватил мой взгляд и ухмыльнулся.

«Облигации у меня», — открылся намеком.

Дора прыснула смехом в свой стакан, поставила его на стол и, хохоча, стала обтирать платком лицо. Я тоже глупо рассмеялся в неведении.

«О какой вы облигации, Карп Зосимыч? Ведь займы уж отменены».

«А я приобрел одну, — весело сообщил он и поднялся со стула. — Не желаешь ли взглянуть?»

«Еще бы!» — разобрал задор и меня.

«Папа, он не испачкался бы», — предостерегла Дора.

«Да полно‑ка, — успокоила ее Глафира Ананьевна. — У меня там обиходно».

Я прошел следом за Карпом Зосимычем в кухню. Пол между печью и стеной был застлан старой серой клеенкой. Карп Зосимыч прихватил ее за уголок и откинул на сторону. Стал виден квадрат западни. Карп Зосимыч за кольцо поднял западню — и я тотчас попятился на шаг: в нос шибануло запахом навоза — да таким едким, что газ из выхлопной трубы трактора. Карп Зосимыч проворно спустился по лестнице в подполье и включил там свет.

«Давай сюда, — бодро пригласил он. — Да западню‑то закрой за собой, чтоб дух в дом не шел».

В подвале я увидел за тесовой загородкой здоровенную свинью. Ее голова лежала на протянутых передних ногах. Только острые копыта высовывались из‑под заплывших жиром бугристых щек. А задние ноги и половина брюха затонули в черной жиже, которая блестела и дымилась паром, как расплавленный вар.

«Вот она, наша беспроигрышная облигация», — сказал Карп Зосимыч, умильно глядя на свинью.

«О! Ну и глыба! Но почему так низка загородка? Даже сняли верхнюю доску. Она может вылезти оттуда, ваша «облигация». Тогда держись и кадки эти и картошка».

«Никуда она не вылезет: я уж отнял у нее зад‑то».

«Как это отнял?»

«Хлебом, известно как. После кладки, когда в рост гнал, то кормил больше картошкой да дробиной. Хлеба шло ей только две буханки в день. А теперь велю ей шпик накоплять и уж хлеба не жалею. Оно начетисто, кормить покупным, зато выручу на мясе. В ней уж жир‑то твердеет, отчего она и владенья лишилась. Отяжелела».

Я сказал о навозной жиже:

«Скоро она подступит к рылу вашей «облигации».

«Чай, мы доглядываем. Глафира выносит. Но совсем убирать тоже нельзя: здесь слишком тепло, а жижа‑то у нее жар отнимает».

Меня еще заинтересовало то, что свинья была чиста. Белая щетина на спине так и искрилась от света электрической лампочки. Блестел и розовый пятачок.