Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]

Прямо от избы, через тропинку, начинался довольно крутой склон горы с истоптанной скотом травой, пожухнувшей за три ведренных недели, но все еще в красочных крапинках неистребимого цветения. Под горой протекала речка, скрытая прибрежным ольховником. Лишь кое‑где через прорехи в сплошной листве сверкала вода. А за речкой начинался заливной луг, со всех сторон и в отдалении замкнутый лесом. Еще недавно он подкупал взгляд своей неяркой пестротой разнотравья и чистым пространством, а теперь, скошенный, хоть и посветлел и даже как‑то посвежел, зато стал всюду одинаково зеленым, ненарядным, и простор его скрадывался разрозненно стоящими на нем стогами. Глядя на них, невольно думалось об ущербе в природе, об уходящем лете. Василий любил это с детства дорогое ему приволье. Никуда бы он не уехал отсюда, да разве сладишь с женой!.. Лет двенадцать назад, когда из‑за слабого руководства, разных прорух и незадач колхоз сильно подорвался, он, с малых лет приверженный к крестьянскому труду, ушел по настоянию Натальи на фабрику и, хотя работал так, что портрет его ни разу не снимали с доски Почета, все же постоянно совестился своих деревенских, как разженя совестится из корысти брошенной им супруги. Это чувство еще больше обострилось у Василия после того, как Наталья тоже самоустранилась из бригады, ссылаясь на мнимые недуги. А в действительности ее соблазнило тогда на вольготность новое постановление, по которому беспрепятственно разрешалось пользоваться приусадебным участком и держать скот. У колхозников сразу завязались с нею неприязненные отношения. Василий пытался упросить жену опять вернуться в бригаду и с этой же целью сам изъявил готовность взять на фабрике расчет, но получил решительный отпор от Натальи: досуг ей был дороже миролюбия с соседями. «Мягка на бочок, — мысленно порицал Василий Наталью, сидя на лавочке и не испытывая удовольствия от курения. — Вот раскатывай‑ка ей избу да перестраивайся заново. Больно скора. Хму… пойдет к директору. Так он и развесит перед тобой уши. До нас ли ему…» Он со вздохом поднялся, затер подошвой брошенный на землю окурок и отправился в огород заглянуть в ульи. Осмотр их обрадовал его: во всех четырех ульях магазины почти полны были меду. «С огуречника носят», — догадался он, сквозь сетку наблюдая прилет пчел со стороны поля, где действительно недавно запоздало зацвели огурцы. Над ульями при солнце пчелы толклись, как над веялкой золотая полова. Потом Василий до вечера распиливал в одиночку на дрова еще весной принесенные им с речки поворы, водой выброшенные на берег и не подобранные нерадивыми во хмелю сплавщиками.

Постоялка пришла с пожни перед самыми сумерками. Ее узкое, но приятное лицо с ящеркой‑шрамом под левой щекой — должно быть, от вырезанной в детстве золотухи — за один день так покраснело от жары и накола сеном, что тонкие брови на нем уж не выделялись очень четко, как это показалось Наталье давеча утром. По вялым движениям и расслабленности в хрупкой фигуре заметно было, что постоялка устала, но добродушно улыбалась хозяевам, держа в руках снятый с головы платок.

— Вот так вас убалахтали! — с притворным участием воскликнула Наталья, наставляя трубу над самоваром, в который только что наложила углей. — Совести нет у бригадира: своих баб давно отпустил, а городские хоть и ночь работай.

— Баб‑то по делу: стадо пригналось. А мужичков да пареньков мы сами задержали, — сказала постоялка, подойдя к круглому зеркалу на стене, обложенному по черной облупившейся раме ручным полотенцем с яркой вышивкой на концах.

— Сами? — выразила Наталья недоумение.

Василий, при свете зари читавший у окна газету, тоже не без любопытства взглянул на постоялку.

— Да, — утвердительно кивнула постоялка, вытаскивая из темных спутавшихся волос гребенку. — Сухого сена осталось копен тридцать. Мы настояли все пометать в стог. Кто знает, какая погода будет завтра. А бригадиру хочется с утра взять часть людей на засыпку зерна, чтобы отвезти его на приемный пункт. К чему же связывать себя, упускать из‑за сена лишний день? Сейчас такая пора, что здесь тоже надо работать с полной нагрузкой, как на производстве.

— Точно! — живо подхватил Василий. — Они еще никак не привыкнут к чередной дисциплине. И я не дал бы уйти от дела.

— Отстань‑ка ты с собой‑то! — оборвала его Наталья. — Цыплят не выгнать из огорода, а «я, я»!.. — И мягко обратилась к постоялке: — Значит, вы с производства?

— Я работаю на льнокомбинате ткачихой.

— Так, так, — согласно подхватила Наталья. — Мы тоже фабричные. — И указала на мужа: — Василий у меня двенадцатый год ходит на фабрику.

— Сказывал бригадир.

Эти слова были произнесены постоялкой без всякого оттенка, но Наталью так и передернуло от них: она не могла не заподозрить бригадира в жалобе на нее. Ставя на стол чайную посуду, она украдкой посматривала на постоялку, которая как ни в чем не бывало тесемочкой перевязывала волосы пониже затылка. Перевязанные волосы заканчивались куцым пучком не длиннее малярной кисти. Судя по нему, постоялка не увлекалась модной стрижкой и завивкой. «Худа, а, пожалуй, не девица», — заключила Наталья и стала выяснять исподволь:

— У вас квартира в городе‑то, аль свой дом?

— Квартира.

— Не одна ли живешь?

— Нет, с мамой. Да сын у меня постарше года. А муж служит во флоте.

— Вон что, вон что. Наш Валерий тоже в части.

Удовлетворенная тем, что вызнала, Наталья не переставала выведывать постоялку. Сходив в подклеть за малосольными огурцами, она с миской в руках остановилась перед постоялкой и сердобольно вздохнула:

— Ну‑ка, пришлось вам оставить ребенка! Куда это годится?

Но постоялка не тронулась ее сочувствием и оправдательно возразила:

— Мой Славик совсем самостоятельный. Днем он в яслях, а вечером с бабушкой. Он привык к ней больше, чем ко мне. Я постоянно занята, мало бываю дома.

— Знамо… да ежели партейная.

— Пока еще комсомолка, — скромно улыбнулась постоялка.

— С куртяжа и на дерево легче влезти, — наставительно намекнула Наталья и по ходу разговора еще польстила: — Позавидуешь вам, молодым: везде успеваете.

Пока Василий водружал на стол ведерный самовар и заваривал чай, а Наталья хлопотала со всякой снедью, постоялка осмотрела обстановку. Не шифоньер, отражавший лакированным корпусом бледный свет из всех окон, не радиоприемник «Родина» на комоде, не в углу на подстолье телевизор с малым экраном, не семейные фотографии на сером картонном листе, вставленном в сосновую, морилкой выкрашенную раму, не прочие предметы и вещи в избе, а лишь настенный коврик над высоко застланной никелированной кроватью привлек ее внимание. На коврике муслином по холсту были вышиты три козы на водопое. При резко наложенных оттенках белые фигуры животных выпукло выделялись на фоне травы и кустов; сломанное отражение их в воде веселило взор.