Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]

— Пойдем, покажу, где обитают гномы. Захвати этюдник.

Но писать в карьере мы не отважились: его обширная, дико заросшая лесом падь внушала страх. Не было гарантии, что тут не угодишь на мушку спрятавшегося эсэсовца. Надо было захватить не этюдник, а автомат. Мы едва решились подойти к тесному отверстию главной штольни, из которого торчали загнутые кверху ржавые рельсы — остатки узкоколейки.

Я вздохнул у картины при воспоминании о прошлом, испытывая перед «Венерой» стыдливое смущение за себя и за отсутствующего товарища: мы даже на десяток шагов поробели в тот раз проникнуть в штольню, тогда как богиня любви подвергалась длительному заточению в сыром кромешном мраке другого такого же подземелья, пока не была найдена там совокупно с другими сокровищами галереи. До извлечения их оттуда они временно охранялись от возможных вражеских диверсий. И как эти два дерева, вписанные Джорджоне в ландшафт картины, до сих пор словно оберегают чуткий сон богини любви, так наши воины той минувшей весной стояли у входа в подземелье на страже ее бессмертия.

Рассказ

С непогодицы на исходе лета в Мокром бору было действительно на редкость мокро. Стоками от частых ливней приутюжило к земле траву. Она поблекла, утончилась и лоснилась, подобно нитям муслина. Стволы деревьев совсем не просыхали снизу. В пазухе, где сучья смыкались со стволом, наметилась плесень. Кора пестрела яркими пятаками золотянки и кружевом серебристого лишайника. Они и при ненастье веселили глаз.

Панкрат бродил по этому небольшому лесу, приглядывался к старым осинам. Их осталось не так уж много. Отыскав подходящее дерево, он с силой ударял по нему обухом топора. Если при отдаче топор звенел, Панкрат шел дальше: ядреное дерево не занимало его.

— Все выбрали, — разочарованно ворчал он.

Но вот по одному стволу удар прошелся, как по лубяному коробу. В то же мгновение Панкрат услыхал над головой гул мотора. В такую непогодь — и вдруг самолет? Еще раз ударил — на его лицо посыпались холодные брызги, а над бровью как бы прикоснулся горящий уголек. Панкрат пальцами чекнул себя по лбу. В щепоти оказалась раздавленная пчела. Другая запуталась в его бороде и нудно жужжала. Панкрат отбежал от осины шагов на двадцать — пчелы не преследовали (в пасмурные дни они не удаляются от гнезда) — и обрадованно воскликнул:

— Ого, подкинь в кочегарку! Вот так оно! Только загребай. Панкрат Лукич!..

Да, радоваться было чему, он не зря побродил и вымок в бору. Из дуплистой осины выйдет несколько кадушек: и под соленье, и под яблочки‑кисленцы с брусникой, и под этот даровой мед. А его в осине, наверно, не менее трех пудов. К тому же рой. Есть примета: дикие пчелы приживисты и плодовиты. В три года от них получишь целую пасеку. А это как раз было его заветной мечтой. После ухода на пенсию он уже дважды пытался заселить улей «покупной» семьей — и все неудачно: первый рой при зимовке в подполье погубили мыши, а второй поддался пчелам‑грабительницам и сам улетел к ним же. И вот опять представился случай…

Чтобы запомнить осину, он прислонил к ней срубленную молодую елку и пошел домой. Дождик иссяк, но потянувшим ветерком шевелило листву, и с нее горохом осыпались полновесные капли. Промокший, выбрался на опушку. В тучах над деревней образовался разрыв. Под щелью бирюзового прогала облачную бахрому точно подожгло предвечерним солнцем. Засверкали капельки и на колючках жнивья. Рыжее поле сделалось каким‑то празднично‑веселым. Тем непригляднее выделялись на нем до сих пор не убранные суслоны. Они набрякли от дождей, побурели и показались опаленными. «Гноят хлеб работяги непутевые, — посетовал на колхозников Панкрат. — Их бы на производство, там бы им гужи‑то подтянули…» Рожь скосили лафетной жаткой; потом разнепогодилось, и обмолот ее задержался. Но пожурить однодеревенцев у него вошло в привычку, был бы только повод. Проработав на картонной фабрике тридцать лет печником и истопником, он втайне кичился своей непричастностью к колхозу.

Дома наспех переоделся, вытащил из предбанника улей, выскоблил внутри в смоль затвердевшие пергу и вощину и стал устанавливать на колышке посреди огорода. За этим занятием его и застала возвратившаяся с тока супруга — бодрая женщина лет шестидесяти*

— Зачем выставил? — через изгородь спросила она Панкрата про улей, держась за колья, точно вела трактор.

— Плесень набилась. Пусть проветрится, — уклончиво ответил Панкрат.

— Нашел ли дублянку‑то?

— Нашел. Завтра вызволю как‑нибудь.

— А что сегодня‑то вернулся пустым? Вырубил бы колоду кадки на две и принес бы. Больно полая‑то нетяжела.

Панкрат нервозно ухмыльнулся:

— Хм… нетяжела! Взвесила — и приказала. Какой директор, подкинь в кочегарку! Попробовала бы принести сама.

— Да мне что… — оторвала Ульяна руки от кольев, но с места не отошла. — Сам же нахвалился в письме Василию: «Насолили груздей». Где насолили‑то? В чем? Пролежат в корзине‑то еще день‑другой — и выкидывай.

Панкрата смутили нарекания жены. Он действительно написал про грузди сыну‑полковнику, собиравшемуся в сентябре со всей семьей приехать к ним в отпуск.

— Ну и засолим, — возразил он в оправдание.

— Чем посулился, тем и употчую. И не только соленьем а…

Он чуть не проговорился про мед, но спохватился. И уж не без сердца сказал Ульяне:

— Еще суется с претензией, а себя не видит. Иди‑ка к рукомойнику: быть сажу нюхала…

— С соломы, — пояснила Ульяна. — Снопы‑то из овина, прокоптели. Постоял бы ты у молотилки‑то, и у тебя бы борода‑то из сивой сделалась, как у цыгана.

Панкрат вспылил:

— Из‑за себя же ляпайтесь, подкинь в кочегарку! Какую технику вам ни дай, все у вас никак не получается, чтобы без грязи да не по‑черному…

Не дослушав его, Ульяна ушла в избу, Панкрат, управившись с ульем, направился к бригадиру попросить на завтра лошадь.

Вечерело. В луже посреди улицы отражались избы, березы и яркая заря, защемленная синими тучами. «На ночь опять заволочет», — с удовлетворением заключил Панкрат, думая про пчел.

Ни дома, ни в конторе бригадира не оказалось: он у конюшни смазывал новую ось шарабана.

— Здорово живем! — учтиво поприветствовал его Панкрат.

Бригадир, вертевший колесо на косо приподнятой и державшейся на дуге оси, обернулся. Его узкое и довольно моложавое для сорока лет лицо было красно, и на нем заметнее выделялась серая и плотная, как наждачная зернь, поросль после недавнего бритья. Голубые глаза его неожиданно для Панкрата оживились:

— Здравствуйте, Панкрат Лукич! А я только что собирался к тебе.

— Зачем?

— Выручай: поправь завтра с утречка свод к топке старого овина. Затерло с хлебосдачей, а уж рожь в суслонах начинает прорастать. С одного‑то овина никак обмолот не спорится. А делаем по две насадки в сутки. Того гляди, спалим.