Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]

Просьба бригадира озадачила Панкрата:

— Я бы, пожалуй, кабы не своя авария: у меня тоже… грузди портятся, а засолить не в чем. Доглядел сегодня осину на кадки, а принести уж не под силу. Мне бы хоть Чемберлена, — намекнул он на самого старого, разбитого ногами мерина.

— Черт с ними, с груздями, Панкрат Лукич! — запальчиво и убеждающе воскликнул бригадир. — Ты понимаешь, дня теперь нельзя просрочить. Мне, свались сейчас с дома крыша, и то не до себя! А вам грузди да кадка. Точно уговорились. Джигера тоже давеча отпросился на завтра в Мокрый бор: и ему приспичила кадка…

Панкрат так и обомлел от этого сообщения… Ему сразу представился с вечной цигаркой в зубах его сверстник — колченогий и крикливый старичонка Кузя Мошкин, по прозвищу Джигера, сторож на колхозных парниках. Он наверняка найдет в бору осину, и уж ему не докажешь, что она «зачурена» им, Панкратом.

— Я съезжу чем свет и к обеду управлюсь. А потом и топку вычиню. Не подведу, подкинь в кочегарку…

— Верю, Панкрат Лукич. Но нам бы с утра же и насадить овин. Я уж и людей отрядил на возку снопов. Справишь — и запрягай Чемберлена.

Панкрат был слишком возбужден и не хотел считаться с правотой бригадира. Джигерой — вот кем был взбудоражен его рассудок. В отчаянии махнув рукой, он едва не бегом поспешил домой, оставив бригадира в полном недоумении.

— Обойдусь и без лошади, — вызывающе бранился Панкрат. — Поправь ему печь, да еще до свету. А свое добро перепусти…

Дома он удивил Ульяну странными приготовлениями: внес в избу пилу и топор и положил на лавку, возле них он поставил снятое с полицы лукошко, в которое уместил ведро, дымарь и сенную веревку.

— Куда ты собираешься на ночь глядя? — не вытерпела Ульяна.

— Не на ночь, а к утру припасаюсь, — отрывисто ответил Панкрат и поторопил ее с ужином.

После ужина сразу улегся, но долго не засыпал и несколько раз вставал курить. А когда забылся, его начали томить сны.

Ему привиделся знакомый художник, сидевший под широким зонтом и писавший суслоны. Они были покрыты снегом, и сам художник был одет не в коломенковский пиджак, а в полушубок. Рядом с ним стоял Джигера и справлялся, не надо ли в дом отдыха меду, — он бы продал. Вдруг на чалом Чемберлене, запряженном в шарабан с новой осью, приехал бригадир, стал ругаться, что суслоны нужно не рисовать, а свозить к овину, и погнал с поля и художника, и Джигеру. Панкрат стал заступаться за художника и проснулся. «Чего не наврется, подкинь в кочегарку», — вздохнул он, глядя на бледно занявшийся рассвет за окном, на стеклах которого косо наметались тонкие брызги. Он осторожно, не потревожив жену, слез с кровати, оделся, захватил с вечера приготовленное снаряжение и вышел из дому.

По деревне перекликались петухи. Моросило. Но на востоке облачность вдруг проредилась, и сквозь нее проглянуло солнышко. Над полем возник косяк огнистой радуги — предвестницы затяжного ненастья. Радуга тотчас же померкла, небо опять сделалось каким‑то бескровным, и на фоне его мрачно выделялись темные суслоны. «А может, еще не проросла?» — усомнился он в опасениях бригадира про рожь и подошел к ближней от дороги копне. Солома сверху копны ослизла, из‑под ее приподнятого пласта ударило в нос парным и кислым, как из квашни, запахом. На уторце зерен он заметил подозрительные, в мушиную точку бугорочки. Да, рожь требовалось обмолачивать, иначе она осолодеет. «Что бы раньше позаботиться об овине, — мысленно упрекнул бригадира. — Обнадеялся на комбайн‑то, а теперь горячку порет. Все дожидается, когда подхлестнут….» Он было миновал черемушник, но из зеленой купы выглянула крыша овина, и его потянуло туда. «Огляжу, — решительно свернул он с дороги. — Наверно, не только свод, а вся печь развалилась».

Овин был особого устройства. Сруб глубоко уходил в землю, а двухскатная кровля круто спускалась от конька до опорного венца по обе стороны насыпи. Внутри вместо пола был кирпичный настил, державшийся на подбученном своде печи. В истопную можно попасть лишь из ямы позади овина. В обширной яме когда‑то умещалась не одна поленница дров. Теперь вместо дров Панкрат увидел бурьян.

Придерживаясь за сруб, боком стал опускаться по крутому откосу. Дверь в истопную скособоченно держалась на одной петле. Панкрат снял ее и прислонил к стенке. Когда он переступил порог истопной, паутина неприятно обволокла его лицо. В устье печи можно было просунуться только на четвереньках. Панкрат еще не разгляделся в печи, как уже руки его натолкнулись на груду кирпичей, так привычно и всегда притягательно для него пахнущих дымной кислотцой. Вскоре он различил в своде зияющую пробоину.

— О‑о, подкинь в кочегарку, — угрюмо произнес он. — Тут только заделывать хватит часа на два. И ничего не припасено. А примешься за все — и проканителишься до обеда.

Но обратно не вылезал: сидел в печи точно привязанный и не спускал глаз с пагубной бреши в своде. Он как бы впал в гипноз, и рой раздумий обуревал его. «Сколько раз получалось так же вот: только бы за рыбку, а она на дно. Бывало, загодя выговоришь отпуск на июль, чтобы покосить по билету, а, хвать, фабрику в это время остановят на чистку котлов и ремонт печей. Вот тебе и сено!.. И сейчас, как назло, эта оказия!.. Да что мне? Не обязан я. Где такой закон, чтобы облокачиваться на пенсионера?»

Панкрат недовольно швырнул кирпич и выбрался на волю. Опять моросило. С ветвей черемух изредка падали крупные капли, шлепая по зонтоподобным лопухам. Отдаленная деревня была видна сквозь суморось, как через запыленное стекло. В той стороне покрикивал и щелкал кнутом пастух. Эти звуки возвещали о всеобщем пробуждении и дневных заботах. Панкрат взялся было за свое снаряжение, но одумался, оставив его у двери, и вошел в овин. Не осознавая отчетливо своих действий, поднял с кирпичного настила черный от копоти шест. И, только опять очутившись перед ямой, понял, зачем взял его.

— Механизация! Политехнизация! Подкинь в кочегарку! — с сердцем воскликнул он и взмахнул шестом. Сокрушая бурьян, приговаривал на выкрик: — Вот как издохну, так спохватится вся округа! Некому будет сажу из борова выгрести да спустить, некому пода выстлать!

Брызги летели с бурьяна на его распылавшееся лицо. Головки репейника пачками навтыкались в его фуфайку и штаны. Семенной пух татарника облачком взроился над ямой. Скоро в яме точно рассвело. Панкрат откинул шест и вытер рукавом вспотевшее лицо. Негодование, взвинченность и нервный трепет улеглись. Но натура мастера обрела толчок и включилась в деятельность. Он вытесал из старой доски лопату и отправился к ближнему овражку, захватив вынутое из лукошка ведро. Там нашел все, что требовалось: глину, намывной песок, по которому струйками расползался ручей, и воду в поросшем осокой бочажке.