Георгий Саталкин - Скачки в праздничный день

С сухим электрическим разрядом пирамида брызнула в разные стороны, но ни один шар в лузу не угодил.

— Кто ж так бьет? Так бить нельзя, — проговорил Павел Степанович.

Расставив на зеленом сукне длинные, чисто вымытые пальцы с плоскими розовыми ногтями, края которых, а также заусеницы белели, точно накрахмаленные, он нагнулся и стал быстро, осторожно и точно двигать кием, прицеливаясь, и вдруг резко ударил.

— Вот как надо бить! — сказал он, пристально следя за перемещениями шаров, и быстро сделал еще удар.

Шар побежал, щелкнул зло другой, тот тоже резво покатился, но чуть-чуть задел за угол лузы и отскочил. Григорий Михайлович хохотнул.

— Это как сказать, — длинно, скрипуче потянул он носом, но так и не осилил в нем пробку. — Эт-то как ска-зать!

— Фу ты, черт! — сморщился Павел Степанович. — Воротник давит. Я однажды с генералом Цаплиным играл. Откуда-то он узнал, что если мне не расстегнуть воротник кителя — тогда бери меня голой рукой. Шепнули ему, не иначе. Так что ты думаешь? Не разрешил расстегнуть крючки!

— Своего от борта в средину, — бормотнул в это время Григорий Михайлович, почти не слушая Козелкова, а весь сосредотачиваясь на двух шарах, исподлобья измеряя расстояние между ними.

— А в Киеве я однажды играл, — поднимая лицо вверх, продолжал Павел Степанович, не обращая внимание на успешные действия Кулиша, как бы пренебрегая ими. — Там играли прилично.

— А вот интересно, — как бы между прочим, потихонечку перескочил Григорий Михайлович на другую тему разговора, более интересную, — Федор Антоныч в бильярд играют?

— Федор Антоныч — да! Но — так себе, точнее — никак.

— И Петр Свиридыч? — продолжал невинно и даже как-то смущенно перебирать имена людей, занимающих в районе ответственные посты, Григорий Михайлович.

— Нужен ему твой бильярд, — улыбнулся Павел Степанович.

Прямые губы его расширялись пещерками на концах, обнажая боковые и чуть ли не самые дальние зубы, среди которых неожиданно, из интимной, так сказать, глубины вдруг взблескивала, выдавая себя, золотая коронка. — Этот играет, сам знаешь, на чем он играет…

— Не промахивает? — хохотнул азартно, удовлетворенно Григорий Михайлович.

— Прицел точнейший. Гаубица!

— Стаканами, значит?.. А Василь Васильич, вот как он, интересно?

— Василь Васильич, тот так: для него бильярд — пустой звук. Лошадь — вот что ему дай!

— Он что, и не пьет, Василь Васильич?

Павел Степанович, набрав инерции на своем, районном начальстве, произнес было «Ну, почему же?», но тут же спохватился: Василий Васильевич занимал такую серьезную должность, что говорить о нем всуе, в связи с обычными, простецкими вещами было совершенно невозможно. Павел Степанович, прикусив, что называется, язык, медленно пошел вдоль бильярда, выискивая удачную позицию для удара, а Григорий Михайлович хитро следил за ним исподтишка.

Позиция вскоре нашлась. Пригнувшись, Павел Степанович пошевелил плечами, чтобы китель не связывал его движений, ударил и резко откинулся — шар с треском влетел в лузу. Затем он вколотил еще один шар, совершенно невероятный. Какую-то пару секунд они постояли молча, ошеломленные невероятностью этого попадания. Партия была завершена.

Заложив руки за спину, Козелков медленным шагом подошел к окну. Чистый, пахнущий льдом воздух охватил его, невесомой прохладой трогая лицо и шею. Ах, хорошо, ах, славно! И какая заря, какой… какое безмятежное угасание дня! Он попытался было вспомнить какую-нибудь поэтическую строку и хотя бы мысленно, ради собственного удовольствия, произнести ее, продекламировать.

Когда-то, в соответствующей обстановке, особенно в обществе женщин при гарнизонных Домах офицеров, он любил вставить в разговор несколько строк из Лермонтова, Давыдова или других русских поэтов. При случае умел он сказать, как звали лошадь Казбича или отчего Вронский сломал спину Фру-Фру на императорских скачках. И как-то так, помимо его воли, получалось, что он производил впечатление знатока литературы, хотя читал в свое время чрезвычайно мало, а потом и вообще уже ничего не читал.

Теперь все это в прошлом. Теперь он даже самому себе не мог сказать ничего возвышенного о заре, что-то упорно мешало ему. И, глядя в густое и блекло-синее небо, на зеленеющую полосу над закатом, он стал думать о вещах и сложных, и скучных, и обязательных. Он хмурился, пытаясь разгадать ребус под названием Григорий Михайлович Кулиш.

Когда Павел Степанович получал направление на этот конный завод, в главке сказали прямо: специалистов мало, их пока в общем-то даже и нет; есть, правда, один человек, практик, образование считается у него семилетнее, несколько месяцев он даже заводом управлял. Очень хотел, чтобы его оставили на директорской должности, просто даже требовал этого, но его не утвердили.

И не образование тому причина. Вон Лошманов, директор Куровской госконюшни, тот слово «жеребец» пишет через «п» — «жерепец»; не анкетные данные сдерживали — тут у него даже козыри имелись: из бедняцкой семьи, с малолетства на конюшне, предан конному делу и, в частности, конному заводу, а это тоже немаловажный факт; правда, не воевал, но из-за обстоятельств, которые, в общем, вполне его оправдывали: спасал племенных лошадей от врага в забытых степях Казахстана. Тут виноваты были факты, которые, точно злые маленькие собачонки, привязывались к нему, лаяли, рычали, скалили на него зубки.

У кого лошади укатили по железной дороге во Львов, овес и сено — в Москву, а скачки — в Ростове-на-Дону? Весь Главк полгода потешался, целыми комиссиями приезжал на конный завод, якобы по делам, с проверками, для изучения дел на месте, но в то же время и для того, чтобы взглянуть на Кулиша — что это за Кулиш такой?

Кто в Киеве, на Печерском ипподроме, во время розыгрыша приза сезона на глазах большого начальства провалился в одну из монашеских пещер? Трибуны ахнули, поднялся страшный переполох, забили в судейский колокол, сорвав тем самым скачку. А потом хохотали — и трибуны, и начальство, и конюхи в конюшнях, и, кажется, даже лошади. Никто не знал, зачем Григорий Михайлович оказался на территории круга. Может быть, у него и была какая-то цель, но, провалившись, он про нее совершенно забыл.

На одном заштатном ипподроме, где скакали лошади совхозных ферм, Григорий Михайлович отказался записывать английских чистокровных, выпускал одних только полукровок, чем жестоко задел самолюбие периферийных коневодов. Поднялся скандал и опять, в который уже раз, донес злосчастное имя тренера до высот Главка.

Происшествий таких на счету Григория Михайловича было немало, но он их не признавал. Точно это не с ним, а с кем-то другим все происходило. «Кто провалился? Я провалился? Где, в Киеве? Да ни боже ты мой! Кто это тебе сказал? Наплюй ему в морду, брехуну такому», — отбивался Григорий Михайлович, когда просили его рассказать, как это он к монахам в гости ходил.