Георгий Саталкин - Скачки в праздничный день

— Так один монах умер, — тут же подхватывал кто-нибудь дальше, — а другого сразу же к лику святых приписали.

— Нет, это не монаха, это Григория Михайловича в святые зачислили!

Конечно, хохот, и до слез, шутки самые разные, брех поднимался беззастенчивый, и все это в присутствии Кулиша. Приписывали ему, что не к монахам, а к монахиням он попал, что теперь в Лавре он свой человек, что видели его в рясе и что его показывают там иностранцам…

Злясь, негодуя, Григорий Михайлович бросался доказывать, то есть все отрицать — и правду, и неправду, остервеняясь порой в этих доказательствах до бешеных проклятий, до икоты и онемения, чем еще больше поднимал веселье.

Известна также была подспудная неуступчивость Кулиша в самых мелких, пустячных вопросах, и чем ничтожнее мелочь эта оказывалась, тем неуступчивее, «принципиальнее» делался Григорий Михайлович, оспаривая ее или же, наоборот, защищая. И ничего нельзя было ему доказать, ни на миллиметр сдвинуть его с места.

Был еще один повод, и более серьезный, задуматься и не замечать живой силы воздуха, слезно-золотой звезды, как бы парящей в легком дыму неба, а при виде ее не вспомнить напев одного старинного романса и хоть на минутку не прийти от этого напева в торжественно-мрачноватое настроение, какое он очень любил в себе.

Повод этот такой. Во второй день майских праздников на заводском ипподроме устраивались скачки. Они проводились неофициально, так сказать, по-домашнему. Однако известностью пользовались немалой, особенно у знатоков, из числа заядлых любителей лошадей.

На эти скачки съезжался народ из ближних сел, подваливала райцентровская публика. Прибывали и важные гости, и чаще других Василий Васильевич Бабенко, считавший себя большим лошадником. В каждый его приезд помимо скачек устраивались и другие мероприятия. Например, выводка лошадей, своего рода парад — и было ведь на что посмотреть!

Растаскивая поводья в стороны, упираясь для торможения ногами в землю, выведут начищенного, расчесанного, атласно горящего на солнце коня — ах, уши, глаза, шея, шаг, шаг какой! — восхищаются друг перед другом и причмокивают, подмигивают с восторгом зрители, гости завода.

А вот смотрите, предлагали им дальше, вот как проходит обучение молодняка, совсем еще зеленого: сперва на корде гоняют, затем осторожно набрасывают и затягивают подпругой седло — какое тут шло брыкание, какие следовали отчаянные прыжки, как всхрапывала, даже визжала необъезженная, смиряющаяся на глазах лошадь.

Был и такой номер: вели гостей к деннику жеребца-производителя, купленного за такие деньги, что вслух о них в те послевоенные годы не решались говорить. И по деньгам, значит, он был таким буйным и грозным, что и зайти к нему в денник было нельзя: не подпускал к себе. И как бы, между прочим, передавалась история о том, что совсем недавно этот зверь, понимаешь, конюха Бякина чуть до смерти не загрыз, еле-еле водой отбили беднягу.

На минуту говор смолкал, все смотрели сквозь прутья денника на этого зверя. Тут Павел Степанович незаметно кивал головой, конюх подскакивал к дверям, звучно лязгал железной задвижкой, и директор завода спокойно шел на разбойника-жеребца. Поднимался говор, раздавался облегченный смешок, все теперь понимали, что их немножечко попугали и в общем-то даже надули.

Случалось, что кто-нибудь из оскорбленных этим невинным надувательством изъявлял желание вслед за Павлом Степановичем войти в денник «людоеда». И заходил. Но в ту же секунду под смех, испуганные и злорадные крики пулей вылетал в коридор: жеребец так зло взвизгивал, так прижимал уши, что дай бог выскочить и двери успеть на запор закрыть.

Но самое главное «угощение» готовилось к скачкам: припасалась особая какая-нибудь новинка, изюминка, сластившая вкус истинных знатоков лошадей. «Ну, Павел Степанович», — как бы выписывалось на лицах гостей. — «Ну, Козелков, — добавлял вслух Василий Васильевич, — утешил, ей-богу утешил! А? Умеет, понимаешь ты, подать товар лицом». — «Нет, в самом деле, кроме шуток, молодец наш директор, а? И порядок у него, и… вот это вот самое», — щелкали пальцами в воздухе гости…

Где-то отдаленно Павел Степанович предполагал, что сегодняшняя встреча в бильярдной связана с предстоящими скачками. Показывать на этот раз было совершенно нечего, нечем, точнее, было удивить и, стало быть, ломался появившийся уже порядок, установленный им, Козелковым.

А кроме традиции и некоторых хозяйственных обстоятельств (неблагополучных, надо заметить) имелся еще один малоприятный штрих. В том случае, когда за подчиненным объявлялась какая-нибудь вина, Василий Васильевич, если сразу почему-то не наказывал за нее, начинал потом, при встречах, вести себя непредсказуемо: то держал себя как бы по-приятельски — обнимал за плечи, толкал локтем в бок, заглядывал в глаза; то вдруг переходил на холодное «вы», делая замечания, а то и целые разносы при нежелательных в таких случаях нижестоящих лицах. Как раз теперь Павел Степанович чувствовал себя виноватым — не все в порядке было с планом, падеж случился зимой среди молодняка, не очень-то бойко шла посевная.

И с раздражением Павел Степанович вдруг подумал о Кулише: кий держать в руках не умеет, а суется играть! Глуп — пробка настоящая, где ему, дураку, играть! Но, подумав так, он тут же вспомнил все его словечки, ужимки, словно бы намекающие на что-то, обещающее как будто нечто дельное и даже важное, выручающее в последний момент. Что-то за всей этой комедией, только что разыгранной у бильярда, стояло, только никак не мог понять Павел Степанович, что именно, и все сильнее и сильнее это его сердило.

— В наших местах на майские праздники всегда стоит замечательная погода, — услыхал он поддельный сладко-вкрадчивый голос Григория Михайловича. — Тут волноваться не нужно: на заказ и с гарантией, как у Яшки-закройщика, знаете? В райцентре есть такой, мне вот галихве шил. Дорого берет, чертяка.

— Да лучше бы дождь! — сорвалось у Павла Степановича.

— Понимаю! — тотчас же с горячим участием подхватил Григорий Михайлович. — Понимаю, Павел Степанович, и тоже голову себе повредил — верите? Ночью проснусь и лежу. Жинка спрашивает: да ты что?.. Есть у меня одна ха-а-рошая мысль, идея, можно сказать, целая.

— Одной идеи тут мало, — недовольно произнес Павел Степанович. — А уже если одна, то десяти должна стоить.

— А ей-богу стоит!

— Что ты имеешь в виду? — отстраненно, холодно посмотрел на Кулиша директор завода.

— Как же, — весь замаслился Григорий Михайлович. — Как же «что»? То же, что и вы.

— А все-таки?

— Хто его знает, а может, и не того, не пойдет. Ночью проснусь, сомневаюсь, а днем опять мысли в голове горят.