Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

— А не мало? Не лучше ли сорок? — справился секретарь райкома. И вспылил: — Где я тебе их возьму? Кого укажешь грабить? Может, вместе снарядимся — на тракт выйдем…

— Где хочешь, там и бери, — упрямо повторил директор. И для вящей убедительности вертанул шеей. — Где хочешь, там и доставай. Иначе я сейчас начну молодняк резать, понял? Мне до лета кормов не хватит… А ты мне должен.

Он выразительно посмотрел в глаза Терентьеву.

— Так… Значит, я тебе должен? — переспросил секретарь райкома. — Именно я?

— Да, ты. И этот твой… шустряга… ну как его, Шишкин.

— Будь здоров, — кивнул Егор Алексеевич и, не подавая руки Трофиму, полез в машину.

— Счастливого пути, хорошо доехать. — Трофим Малыгин сорвал с макушки свой треух и, дурачась, поклонился в пояс.

А когда машина тронулась, прокричал вслед:

— Значит, двадцать тонн! Концентрированных…

— Садиться будете? — спросил Фомич, когда они отъехали за версту.

— Не буду, — хмуро ответил Терентьев. И пояснил для приличия: — Темновато уже… вези.

А ему сейчас просто было до того тяжело, что на мир глядеть не хотелось, но то что на дорогу.

Его до глубины души возмутил разговор с Трофимом, особенно то, что директор позволил себе этот прямой выпад против него лично: ты, дескать, мне должен… Почему именно он? Разве с него, с Терентьева, все это началось? Он, что ли, затеял всю эту историю, после которой Усть-Лыжский район еще несколько лет подряд все не мог оклематься, оправиться, встать на ноги?

И как раз тогда, в ту самую пору, Терентьев бюллетенил — ему вырезали аппендикс, и он вообще целый месяц не появлялся на работе.

И поэтому на зональное совещание по сельскому хозяйству поехал не он, а второй секретарь, Василий Михайлович Шишкин.

А перед этим произошло следующее. Вроде бы сущий пустяк. Анекдот. Каприз природы. А что за ним потянулось…

Лето в тот год выдалось какое-то совершенно невероятное. В конце апреля, когда обычно еще не стаивал снег, на сей раз уже все и утекло и подсохло. На Первое мая стояла такая теплынь, что по улице ходили в одних рубахах. Через неделю ребятня уже купалась в Печоре.

Все дальнейшее лето держалась стойкая жара, перемежавшаяся добрыми дождями.

И осень тоже заставила себя долго ждать. Золотое и ясное бабье лето тянулось по самый октябрь. Ничего такого здесь сроду не бывало. Даже самые древние старики не могли припомнить такого лета.

Всего в этот год вышло вдосталь: сено косили дважды, уродились хорошие овсы, необычно рано убрали картошку.

На пришкольном участке Усть-Лыжской десятилетки, где ботанику преподавала расторопная молоденькая учительница, недавно прибывшая из Астраханского пединститута, юннаты посадили в числе всего прочего несколько зерен кукурузы — так, для пробы, ради эксперимента и моды, уж больно много в то время говорилось и писалось о кукурузе.

И надо же было случиться такому, никем не предвиденному стечению обстоятельств, что разразилось будто на заказ вот это исключительное лето.

На крохотном клочке школьной земли вымахали двухметровые стебли кукурузы с обильными листьями и даже небольшими белыми початками.

Все село ходило дивиться на это чудо. Ведь тут никогда не видали живой кукурузы. Здесь, в этом холодном краю, появление такого растения можно было сравнить лишь с тем, как если бы вдруг на печорском откосе выросла банановая пальма…

О чуде узнали в райкоме.

Как раз в это время Василий Михайлович Шишкин, второй секретарь районного комитета партии, не столь давно занявший этот пост, а сейчас замещавший легшего в больницу Терентьева, готовился к отъезду в Ленинград, где должно было состояться важное совещание по сельскому хозяйству Северо-Западной зоны.

Василий Михайлович имел основания догадываться, что именно окажется в центре предстоящих дебатов: по другим зонам такие совещания уже прошли и пространные отчеты о них были помещены во всех газетах.

По распоряжению Шишкина, кукурузу со школьного участка сняли, связали из нее пышный сноп, опоясали его красной лентой, запаковали как следует, с соблюдением всех кропотливых предосторожностей, — и на следующий день Василий Михайлович вместе со снопом улетел в Ленинград.

Зональное совещание прошло с энтузиазмом и помпой. В президиуме сидел сам поборник и радетель знаменитого злака.

Правда, нашлись на совещании, к негодованию всего зала, некие жалкие скептики и маловеры, перестраховщики, которые, взобравшись на высокую трибуну, запинаясь и мямля, не прямо, а эдак завуалированно, исподтишка, пытались высказать свои опасения: дескать, конечно, королева полей, очень ценный продукт, одной зеленой массы дает невпроворот, закормишься… но, видите ли, одно дело — Украина и Молдавия, даже Тамбов с Пензой, а тут, понимаете ли, Северо-Запад: климат неустойчив, и земли не те… нам бы, дескать, по старинке — клевер с тимофеевкой, чечевица с викою… Словом, несуразицу мололи, чепуху. Стыдно было слушать!

Именно в этот момент Василий Михайлович Шишкин и послал записку в президиум.

Ему предоставили слово.

Шишкин взошел на трибуну, обнимая сноп, который был выше его самого ростом. Перевитый муаровой лентой.

Речь его была предельно коротка — и тем особенно прекрасна.

— Товарищи, — сказал он прерывающимся от волнения голосом, — вот эта кукуруза, которую вы видите, выращена на Печоре, под шестьдесят седьмой параллелью северной широты!..

Зал разразился неистовыми аплодисментами. Рукоплескали там громко и бурно, что за этим шумом едва прорвались слова, сказанные из президиума в микрофон:

— Молодцы!

Василий Михайлович подошел к столу президиума и возложил на него сноп.

Он спускался по ступенькам, не чуя под собой ног…

Нельзя сказать, чтобы именно эта яркая речь предрешила итог совещания. Но она внесла в него необходимый и желательный эмоциональный фактор.

Маловерам и скептикам осталось лишь замкнуть свои рты и ждать вероятных перемещений по службе.

А весной Усть-Лыжскому району в числе других районов спустили подробный и обширный план по кукурузе.

Плуги выворачивали наизнанку скудную землю, плодородный слой которой — ну, на палец в глубину, на вершок. Тракторы гуляли по южным склонам холмов, самым ценным, тем, которые лучше остального прогревались солнцем.

Трофим Малыгин, когда только прослышал о надвигавшемся, примчался в райком, к Терентьеву. На сей раз не буянил, не орал, не махал руками. И даже не спорил, осознав неизбежное. Он лишь попытался заговорить — и тут голова его подсеклась, будто ее не смогла удержать контуженая шея, рухнула на зеленое сукно заседательского стола, а спина затряслась, задергалась в жутком плаче…

Терентьев полетел в обком. Он тоже сознавал обреченность любого протеста. Он только просил скостить хотя бы наполовину плановую цифру и дать району возможность наряду с кукурузой по своему усмотрению распорядиться остальными площадями.