Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

Ему тут же, без лишних проволочек, дали выговор.

Нельзя сказать, чтобы наступившее лето оказалось особенно неблагоприятным. Нет, было самое обычное лето — лето как лето. То нормальное лето, к которому здесь издавна привыкли и приспособились. Какое господь определил этим краям. Короткое и среднетемпературное.

Кукуруза не взошла. Она не взошла даже на том самом пришкольном участке, где ее опекало недреманное око юннатов. Зерна не проросли либо просто не успели пробиться наружу. Вспаханные и засеянные земли остались голыми, как плешь. Их перепахали снова…

За зиму поголовье скота в Усть-Лыжском районе сократилось на треть. Не помогло даже сердобольное участие шефов из угольного комбината: они сбрасывали с вертолетов над деревнями и селами брикеты прессованного сена. План по молоку район провалил вчистую.

Терентьева снова вызвали в обком и дали ему еще один выговор — уже за молоко и уже с занесением.

Впрочем, о кукурузе в дальнейшем не заикались.

Самое странное было в том, что Василия Михайловича Шишкина, триумфатора зонального совещания, все эти последовавшие события обошли стороной, не коснулись ни малейшим образом. Взысканий ему не давали. Поскольку он ездил в Ленинград лишь из-за болезни Егора Алексеевича, непосредственно занимавшегося районным хозяйством. А сам Шишкин в повседневности, согласно распределению обязанностей, занимался пропагандой и агитацией.

— Клапана стучат… — пожаловался Фомич, прорывая размышления своего пассажира, нахохлившегося в углу, у самой дверцы. — Придется денек постоять на ремонте. Могу?

— Валяй, — безразлично отозвался Терентьев.

Да, это было всего обидней. То есть не то что ему столь уж хотелось поделить со своим ближайшим соратником и прямым виновником всего, что случилось, эту расплату, чтобы тому тоже припаяли выговор. В том ли дело!..

Было обидно знать, что сухим из воды выходит тот, кто самым первым, всех резвей побежит за любой новой погудкой, а потом точно так же, раньше всех уловив, что погудка-то сменилась, уже бежит во всю прыть другим курсом…

Василий Михайлович Шишкин. Вася Шишкин… Как же это могло произойти, что они оказались теперь под одной крышей, дверь против двери, друг против друга: «Тов. Терентьев Е. А.» — «Тов. Шишкин В. М.». Ведь это было не только противостоянием двух дверей и двух табличек — тут было гораздо большее… Как это могло произойти?

Он все пытал себя, допрашивал с пристрастием, и ответ был всегда один и тот же. Но Егор Алексеевич теперь уже никак не мог поверить, что именно так все и случилось, с того и началось.

Ну да ладно.

Чтобы отвлечься от этих навязчивых мыслей, так неотступно его одолевавших в последнее время, Егор Алексеевич вернулся к своим сегодняшним впечатлениям.

К этой буровой, которую он нынче впервые посетил. Значит, дело пошло. И теперь уж пойдет — день за днем, метр за метром. Как там высказался этот паренек?.. Капитализм, говорит, бурим. Шустряга! И вообще, судя по всему, бойкий они народ, товарищи разведчики, рабочий класс…

Между прочим, Егор Алексеевич Терентьев себя тоже всегда причислял к рабочему классу. В молодости он был рабочим. Рабочим-матросом. Правда, не каким-нибудь славным балтийским матросом, и даже не моряком, а просто матросом. Матросом на буксирном пароходе «Шексна», приписанном к Печорскому речному пароходству. Он плавал на нем с совсем еще юных лет, учился без отрыва от производства. Двадцати годов его приняли в партию. Потом забрали в политотдел пароходства. А потом он ушел на войну и комиссарил там до самого победного конца — жаль, что не на флоте, а в сухопутных частях.

И хотя после войны он возвратился домой, на Печору, ему уже не пришлось вернуться к прежней своей речной профессии. Терентьева послали на партийную работу в только что образованный Усть-Лыжский район.

В дальнейшем Егор Алексеевич закрутился в этих неизменных и главных делах, составлявших жизнь большого сельскохозяйственного района: сено, молоко, мясо; фермы, силос, удобрения; опять — молоко, мясо, корма…

Конечно же за столь долгие годы, что он провел на этой работе, он в достаточной мере стал разбираться в специфике, поднаторел в вопросах, которыми приходилось заниматься каждый день и едва ли не каждый час. Во всяком случае, он знал, что булки растут не на деревьях и что коровы нагуливают не от ветра.

И все же он никогда не забывал о том, что ему приходится иметь дело с отраслью, в коей он никогда не был и никогда не будет полным специалистом. Что он — рабочий, а не крестьянин. Он понял нутром и познал из общения, что крестьянское знание, и крестьянское чутье, и крестьянская сноровка — это нечто особое и значительное, чего не нахватаешься с ходу да по верхам, что оно копится от самого рождения и, может быть, даже передается из крови в кровь.

Поэтому Егор Алексеевич предпочитал не лезть с наставлениями и подсказками к людям, которые знали свое занятие лучше его. Он предпочитал иметь дело с самими этими людьми. С такими, каким был — а он для него был образцом и мерилом — Трофим Малыгин.

И Терентьева раздражало до крайности, вгоняло в злобу и тоску, когда лезли другие. И поверх него, и помимо него, даже через него самого. Ведь он был для того и поставлен на свой важный пост, чтобы проводить заданную политику, быть ее рычагом. И никакие его личные соображения не могли мешать этому, покуда пост был доверен ему.

Но Егора Алексеевича всегда удивляло одно: почему именно сюда, именно в эту страдную отрасль многообразных человеческих деяний так уверенно вторгаются несведущие люди — сюда, в сельское производство? Ведь никому не придет на ум, когда сам ты в этом деле ни аллаха не смыслишь, лезть с советом и поучением в какую бы то ни было другую область.

Мог ли, скажем, он, Егор Алексеевич Терентьев, бывший печорский матрос и теперешний секретарь райкома, приехав нынче к тем, кто бурит разведочную скважину, давать им указания, как получше да побыстрей вести проходку, миновать этот проклятый пласт отмершего капитализма, добраться до глубин и выдать на-гора нефтяной фонтан?.. Хотя он и прочитал на сей счет все, что нашлось в районной библиотеке.

А все же он не случайно, не из простого любопытства, так поспешно и первоочередно, отложив другие заботы, помчался сегодня взглянуть на эту новину, на эту скважину.

Прежнее пусть остается. Молоко — оно будет, и Трофим Малыгин не подведет. И двадцать тонн концентратов он ему, так и быть, достанет.

Но эта — пока одинокая — вышка, вставшая в Скудном Материке, она кое-что меняла в перспективе. Она обещала разорвать тот заколдованный круг, в котором уже столько лет он вертелся. Она могла резко изменить хозяйственный профиль многострадального района, поставив рядом с молоком другое, чему придают большее значение и дают большую цену, — нефть.