Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

Его передернуло от озноба. То есть не то чтобы его потрясла сама эта выставленная на улицу, наружу соблазнительная нагота, а прежде всего его чувства больно ранило это жестокое сочетание нежного, розового и беззащитного с промозглой сыростью, липким снегом, ледяным ветром.

В самом деле, почему они голые?.. Что за чертовщина?

Он огляделся, поискал дверь магазина, подошел.

На двери был замок, а изнутри выглядывала картонная табличка: «Учет».

Ах, вот оно что…

Хохлов двинулся дальше.

Так, собственно говоря, почему он вспомнил именно о ней? Лишь потому, что она два года назад нанесла ему визит в геологическом управлении? Но это простая вежливость… Значит, потому, что он однажды обнаружил ее в этой двусмысленной ситуации: уютный балок начальника сейсмической партии, раскаленная печка, поздний час… Но достаточно ли этого? И стоит ли ему уподобляться догадливой кумушке?

Впрочем, было и некое продолжение.

Спустя несколько месяцев, когда аспирантка отбыла в Ленинград, а Баграт Мчедели приехал в управление, к нему, — Хохлов, покончив с деловым разговором, сощурился хитро:

— Ну как?

Баграт (ох и красив же мужик — зверь!) лишь потупился застенчиво и ничего не ответил на этот вопрос.

Он не сказал ни «да», ни «нет». А это значило «да».

И вероятно, именно это несказанное «да» привело нынче Платона Андреевича к справочному окошку.

— С вас пятьдесят копеек, — скучно сказала дама в окошке и протянула ему розовую бумажку.

Он прочел на бумажке: «Ляшук Нина Викторовна, Васильевский остров, 3-я линия, дом…»

— Как проехать — нужно?

— Нет. Благодарю вас. — Хохлов выложил двугривенный и два пятиалтынных.

— Кстати, — дама пристально взглянула на него, — ей не тридцать, а двадцать семь…

«Старый кобель», — досказала она глазами. Все за тот же полтинник.

Уже поднявшись по лестнице, уже тронув кнопку звонка, он вдруг подумал, что она могла выйти замуж, и удивился, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше. Но тотчас успокоил себя: тогда бы, вероятно, она переменила фамилию, и ему бы дали справку «не проживает»…

Дверь открыла пожилая и грузная женщина в мохнатом боксерском халате.

— Вам кого? — осведомилась она хорошо поставленным басом. От нее пахло махоркой.

— Нину Викторовну.

— Нину Викторовну? — Ее кустистая бровь приподнялась в изумлении.

— Да, Нину Викторовну.

— Нина Викторовна! — громыхнул бас. — К вам.

Она мотнула подбородком на ближнюю дверь. А сама зашлепала к следующей двери. А рядом с той дверью была еще одна дверь. И еще дверь. Очень много дверей. Как их только различал когдатошний хозяин квартиры?

В коридоре плыло ровное жужжание: как на июльском лугу, где с венчика на венчик перелетают тяжелые шмели и верткие осы… Это жужжали счетчики. У каждой двери счетчик. Очень много счетчиков. И все они густо жужжали.

Хохлов снял шапку, постучал в указанную ему дверь.

Заворочался ключ изнутри.

— Господи… — только и шепнула она.

Кажется, он разбудил ее: на тахте лежал скомканный плед, подушка в изголовье была смята, домашние туфли разбрелись по полу и притаились врозь.

А она в чулках металась по комнате, что-то искала, шаря ладонью по скатерти, по низкому туалетному столику, по ребрам этажерки…

Нашла. Очки.

Он не знал, что она носит очки. Тогда, когда она приезжала на Север, она была без очков.

А сейчас она надела очки и, лишь надев их, обнаружила свои туфли. Ноги скользнули в них и опять заторопились — но не навстречу гостю, а от него, подальше, в глубину комнаты, к окну, задернутому гардиной.

И там, прислонясь к подоконнику — уже окончательно проснувшись, и уже зряче, сквозь очки, — она посмотрела на него и повторила:

— Господи…

Шепотом.

— Я ведь слышала, как звонили — один звонок, но думала — ошиблась… Здравствуйте. Раздевайтесь, пожалуйста…

Признаться, Хохлова слегка обескуражило все это. Старуха, говорящая басом. Счетчики. И то, что она спала в этот час. И то, что она завела себе очки. И то, что она разговаривала шепотом. И вообще…

Но он снял пальто, повесил его на крючок, вынул гребень и стал основательно, чтобы выиграть время, расчесывать свою седую, отсыревшую на улице шевелюру.

А она, не трогаясь с места, смотрела на него и твердила:

— Господи… Сюда уже два месяца никто не приходил… Что подумала соседка? Должно быть, она приняла вас за какого-нибудь… Тарзана.

Рассмеялась — тоже неслышно, шепотом. Однако весело. И вдруг, пробежав через всю комнату, схватила его за рукав и потащила к тахте, усадила, села рядом сама — близко.

— Здравствуйте, Платон Андреевич… Это вправду — вы?

— Я. Здравствуйте, Нина…

Подчинись мгновенному наитию, он опустил ее отчество, сказал легко и как будто привычно «Нина» и внутренне напрягся: примет ли она это?

Но она приняла. И вроде бы даже не удивилась.

Ее рука — сухая, холодная — неожиданно коснулась его руки и тотчас ушла. То ли это было взамен несостоявшегося рукопожатия. То ли она просто хотела убедиться, что рядом с ней действительно сидит человек, знакомый человек, которого зовут Платон Андреевич, а по фамилии он Хохлов, геолог, северянин, — что это ей не снится и не кажется.

И невесомое это прикосновение сразу избавило Хохлова от неловкости, поначалу овладевшей им. От растерянности. И от сомнений.

Он посмотрел на нее, улыбнулся.

Лицо ее было совсем рядом. И Платон Андреевич вдруг понял, как он был несправедлив к ее очкам. Очки не уродовали, а даже красили это лицо, подчеркивая его матовую свежесть, тот пушистый ореол, ту нежную осиянность кожи, которые бывают только у природных блондинок. Стекла ее очков были без оправы, и поэтому брови — темные и длинные, вразлет к вискам — отчеркивали над ними изгиб передних крыльев бабочки. И за этими стеклами — глаза: серые, влажные, близорукие, добрые…

Белая шея.

— Я сегодня звонил в институт, — заговорил Хохлов, отведя с усилием взгляд. — Мне сказали…

— Да, я уже два месяца там не работаю, — шепнула она.

— А где?

— На почте.

— Где? — Платон Андреевич, сам того не замечая, тоже перешел на шепот.

— В отделении связи. Почтальоном.

— Кем? Я не расслы…

— …свечи ога-а-арочек, кипит неда-альний бой…

Хохлов вздрогнул. Так ощутимо ударил в барабанные перепонки, настроившиеся на шепот, этот густой и хриплый прокуренный бас.

Из-за стенки.

Уже знакомые ему шлепающие шаги.

…дружо-ок, по чарочке, по нашей фронтово-ой…

Он скользнул глазами по стене, оклеенной сизыми обоями, увешанной тарелками старинного фарфора и невскими пейзажами, гравированными иглой, глаза добрались до потолка — и тогда он все понял.

На потолке — невероятно высоком, до поднебесья, как строили полвека назад, — было лепное полукружие. Когда-то, по-видимому, оно обрамляло подвеску люстры. Когда-то, вероятно, оно было не полукружием, а кругом посредине потолка. Но теперь его точно надвое рассекала стена. Лепное полукружие вонзалось концами в стену, а вторая часть круга, очевидно, была там, за стеной. И, судя по всему, стена эта была не слишком толстой: фанера, обои, гравюры…