Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

Через месяц фонтан ударил из скважины номер пять.

Об этом доложили Москве. Начальника треста принял Берия. Он не скрывал удовольствия. Он всегда радовался, когда его ведомство утирало нос различным штатским министерствам — нефтяникам, угольщикам, лесникам и прочим олухам.

Посыпались премии, ордена, чины. И — самое главное — банк выложил щедрые ассигнования на промышленную разработку нового месторождения. К Лыже потянулись трубопроводы. Началось строительство шоссейной дороги. На болотистой плешине, затерянной в печорских дебрях, поднялись десятки новых буровых вышек. Там же заложили городок: несколько двухэтажных домов для вольнонаемного состава и обширную зону — бараки, бараки, бараки…

Каждый день на Лыжу прибывали колонны. По четверо в ряд, меланхолично заложив руки за спину, в стеганых мышиных бушлатах.

Платон Андреевич глухо кашлянул, нахмурил брови.

В конце концов, это не имело к нему прямого отношения. Геологическая служба, возглавляемая им, была самой чистой службой. Даже те несколько специалистов из числа «вторых», которые работали у него в геологическом отделе, лишь формально оставались заключенными: у них были пропуска, жили они в отдельных комнатах, ходили в галстуках и пользовались носовыми платками. Они десять раз на дню появлялись в его кабинете, беседовали с ним как ни в чем не бывало, называли его по имени-отчеству, и он величал их по имени-отчеству, и все было обыденно и привычно.

— Платон Андреевич, хотите чаю?

— Чаю? Нет, спасибо…

Он не хотел чаю.

Он придвинул к себе стакан, налил в него коньяку — до половины, содрал фольгу с шампанского, ловко, без шума, вызволил пробку и долил стакан шипучей пеной.

— Это называется «северное сияние», — объяснил он Нине, с любопытством следившей за его манипуляциями.

— Знаю.

— Знает. Молодец. Все геологи — молодцы.

— А вам?

— Только шампанского.

— За ваше здоровье.

— За ваше…

— …Корейской народной армии совместно с отрядами китайских добровольцев сегодня атаковали позиции противника в районе Кымчхона…

Значит, опера уже кончилась.

А война продолжается.

Левитан читает последние известия. У него тоже бас. Как и у соседки.

— …агрессоры, ведя преступную бактериологическую войну против корейского народа, разбрасывают с самолетов зараженных насекомых…

Сволочи.

Платон Андреевич единым духом осушил стакан.

Он чувствовал, что нужно встряхнуться. Так некстати пришли к нему все эти тягостные раздумья, от которых он надеялся избавиться хотя бы в этот субботний вечер. И разве не ради забытья он столько сегодня выпил. И не ради ли этого искал он сегодня встречи с женщиной. Просто с женщиной. С какой-нибудь женщиной.

И этой женщиной оказалась она.

А она хороша. Вот сейчас, когда она поставила стакан и чуть отодвинулась от стола, в глубь тахты, когда она оперлась на подушку, и локоть, приняв на себя тяжесть, освободил тело, и все линии его вырисовывались отчетливо и округло, — только дурак не заметил бы, как она хороша.

Правда, у нее, у этой женщины, — свое горе. Ей нелегко нынче. Но значит, и ей, так же как ему, нужно забыться. Она сейчас одинока, как бывает одинок оставленный в беде человек. Она сама сказала об этом: «Сюда уже два месяца никто не приходил…» И как она обрадовалась, когда пришел он. Значит, он ей так же нужен, как она ему. И потом — к черту недомолвки, — какая бы ни была у нее беда, она остается женщиной, двадцатисемилетней женщиной из плоти и крови. Значит, то, что нужно ему от нее, в равной мере нужно и ей самой.

Как обычно после дикой смеси, которую он только что выпил, сердце стучало гулко, напористо. Голова прояснилась. Приятным ощущением легкости и мощи налились мускулы.

На мгновенье лишь — как слабый отзвук того, что ужо было с ним на улице, — вернулась неуверенность, боязнь скверны, малодушный позыв к бегству.

Да, ему не сделает чести связь с этой женщиной, исключенной из партии за политический выпад, изгнанной из круга облеченных доверием людей; и вообще, может быть, она не была с ним до конца откровенной, что-то утаила, и кто знает, что там еще произошло, и чем это для нее кончится; и если их близость обнаружится, а женщины иногда и намеренно, в корыстных целях способствуют огласке…

И вместе с тем он чувствовал, что сам стремится к опасности, что его влечет именно падение, и чем глубже, чем отчаянней будет оно, тем скорее — уже назавтра — придет раскаяние, а следом вернется душевное равновесие, и все опять встанет на свое место. Так всегда бывало с ним.

Платон Андреевич поднялся, шагнул к тахте, на которой сидела Нина, сел рядом, уверенно и спокойно, без мальчишечьей дрожи в пальцах, а так, как подобает мужчине, привлек ее волосы к губам, а другой рукой, не глядя, легко скользнул по колену, обтянутому шелковистым чулком…

Она отпрянула резко, на секунду замерла в оцепенении, и в эту секунду он увидел озябшую испуганными пупырышками белизну кожи, никелированную пряжку подвязки, тщательно заштопанную строчку на чулке у самого бедра, и сузившиеся от злости, от гадливости, от досады зрачки за стеклами очков.

Неловко одернув юбку, она выбралась из-за стола. Отошла к окну. Застыла, повернувшись спиной. Вперясь взглядом в темноту.

За стеной пробили куранты. Полночь.

Хохлов снял со стула пиджак и долго тыкал обок себя кулаком, отыскивая запропастившийся рукав. Закурил сосредоточенно. Направился к двери. На этот раз пальто он оставил там, в коридоре.

Нина вышла, когда он уже был одет.

Лицо ее было спокойно, без тени суровости, и только нервные красные пятна, дотлевающие на лбу и подбородке, напоминали о том, что произошло.

Она протянула ему руку.

— Вот что… — помявшись, сказал Хохлов. — Я завтра же… нет, в понедельник позвоню Фельцману. Думаю, он вам поможет…

— Фельцман уже не работает в институте…

«Ах, да», — сообразил Хохлов. И вслух неуверенно бормотнул:

— Странно…

Счетчики, облепившие стены темного коридора, жужжали уже не все и не так напряженно, как несколько часов назад, но сейчас в квартире была гробовая тишина, и недоброе их жужжание стало явственней, тревожней.

В голове у Платона Андреевича тоже что-то жужжало, вращалось — надоедливо и больно. Все-таки не следовало пить эту смесь.

Он, превозмогая неловкость, поднял взгляд.

И глаза его встретились с ее глазами — жалеющими, горестными, чуть замутненными стеклами очков.

— Хохлов, Хохлов… — очень тихо сказала она. — Неужели вы ничего не понимаете? Вы же умный…

Платон Андреевич пожал плечами, насупился, отыскал защелку дверного замка.

— Нет, отчего же. Он все понимал.

Он отлично понимал, что этот субботний вечер пропал зря.