Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

«Черт с вами, — подумал Николай Бабушкин, покосившись на елкин скелет — на скелет несчастной елки, которая стояла здесь с прошлого года и вся подчистую осыпалась. — Пусть. Пускай будет по-вашему: Новый старый год…»

Он чокнулся с Лешкой и десятником Волосатовым, кивнул Волосатихе и вылил себе в рот голубое пойло.

И тотчас судорога отвращения встряхнула его всего, от головы до пят. Судорога свела челюсти, раздвинула ноздри, выжала слезы из глаз, выперла изнутри кадык, остановила сердце, скрутила жгутом кишки — у-уэ-э… Нет, прошло.

Не то чтобы это голубое пойло, которое он вылил себе в рот, было чересчур крепко. Наоборот, оно было совсем не крепко. Николай и покрепче пивал. Он, например, пил водку. Пил спирт неразведенный, что-то около девяноста градусов крепости. Потому что в некоторые отдаленные районы Верхней Печоры водку не забрасывают — туда забрасывают только спирт. Боятся, наверное, что во время сильных морозов водка может замерзнуть, разорвать бутылки и принести сверхплановые убытки. А спирт — он не замерзнет, не разорвет, не принесет убытков. Да и возить его выгодней: вместо двух бутылок водки везешь одну бутылку спирта. А там, на месте, его разведешь водой и получаются две бутылки водки. Правда, когда спирт разводишь водой, происходит какая-то химическая реакция с выделением тепла, и пить эту подогретую химию не очень приятно. Поэтому там, на Верхней Печоре, чаще всего пьют неразведенный спирт. Николай его тоже несколько раз пил.

Но вся эта химия, которую иногда пьют на Верхней Печоре, может показаться душистым медом и цветочной росой по сравнению с пойлом, которым сейчас угостили Николая Бабушкина. Которое он только что влил себе в рот. Это была невероятная мерзость, от которой свело челюсти и скрутило жгутом кишки, — густая, вонючая, сладковатая, солоноватая, хуже касторки, хуже прокисших щей, хуже того, чего хуже не бывает на свете…

Должно быть, хозяин квартиры приметил, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. Что за такое угощение иной гость может и по морде съездить хозяина.

Поэтому хозяин придвинул поближе к Николаю тарелку с недоеденной селедкой и посоветовал:

— На, закуси…

Николай ткнул вилкой в селедочный хвост и стал его, этот хвост, неохотно жевать. У него совсем пропал аппетит. Хотя и не ел ничего с утра.

А хозяйка — Волосатиха — тоже, наверное, приметила, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. И она, виновато подобрав фартук, стала перед гостем оправдываться:

— Это уж не первое. Это уж последнее… Первое когда снимаешь, оно скусное. Первачок… А последнее когда снимаешь, оно не шибко скусное… А первое-то уж выпили… Последнее осталось. Опивочки.

«В тюрьму бы тебя посадить за это первое, — подумал со злостью Николай. — Тем более — за последнее…»

— Ладно уж, — махнул рукой хозяин на хозяйку, — не верещи. Вы вот лучше послушайте. Анекдот. Приезжает…

Волосатов зачем-то оглянулся на окно.

Коля Бабушкин положил обратно на тарелку селедочный хвост.

— …а одна хозяйка его встречает в хате, подносит хлеб-соль, разную закуску и — стаканчик. Он на стаканчик поглядел, спрашивает: «Это у вас не изжито?» Хозяйка отвечает: «Ни, це не из жита, це з чистого сахару…»

Тут, едва договорив, десятник Волосатов сморщился — лицо у него сморщилось, будто проколотый мяч, — и затрясся от смеха:

— Ыгы-ыгы-ыгы-ыгы… Он говорит…

— И-и!.. — тихо пискнула Волосатиха, загородилась фартуком и тоже затряслась от смеха: — Иги-иги-иги-иги… А она говорит…

Николай посмотрел на Лешку Ведмедя. Лешка Ведмедь вертел пустой стакан, блаженно улыбался и с некоторым удивлением поглядывал то на Волосатова, то на Волосатиху. Он, судя по всему, анекдота не понял. Не дошел до него этот анекдот. Но ему все равно было весело, ему нравилось, что вокруг хохочут и смеются — Волосатов хохочет, смеется Волосатиха, — и он блаженно улыбался, Лешка Ведмедь.

— Пойдем отсюда, — сказал Николай Лешке.

Лешка улыбаться перестал. Поморгал соловыми глазами на бутыль. И опять заулыбался.

— Рано еще, — возразил хозяин и стал наливать Лешке в стакан. — Нам еще за одно дело выпить надо… Нам с ним надо выпить за одно подходящее дело. Так, Леша?

Лешка кивнул головой и выпил. И ловко этак заворочал языком:

— Х-хорошее дело. К-калымное… Много платят. Я к весне м-м… мотороллер куплю… Я к тебе, Колька, на мотороллере приеду… П-покатаю.

Он сам себе налил еще полстаканчика, лихо выпил, ударил кулаком по столу.

— Колька! Б-бабушка ты моя!.. Хочешь вместе с нами? К-калымное дело… Мы тебя возьмем. В-возьмем, дядя Проша? Кольку? У него з-золотые руки…

Хозяин квартиры, десятник Волосатов, дядя Проша, ничего не ответил на этот прямой вопрос. Он вместо ответа засопел и кинул на Николая тяжелый и недобрый взгляд. На его солдатскую гимнастерку он кинул взгляд — и, похоже, на сей раз не понравилась ему солдатская гимнастерка Коли Бабушкина.

— Денежки на земле не валяются, — ответила за него Волосатиха. — Ох, не валяются… Каждую денежку заработать надо. Нам бы вот заработать на усадьбу с приусадебной. Нам бы домишко в Бердянске купить, чтобы с этим клятым Севером распрощаться и уехать в теплый край… А там — бог пенсию даст.

— Разве пенсию бог дает? — не вытерпел Коля Бабушкин.

— Всё от бога, — перекрестилась хозяйка.

С каждой минутой тягостней делалось Николаю в этом чужом доме. Вот уж и стакан самогона выпил он ради того, чтобы найти общий язык с сидящими за столом людьми. И у него немного зашумело в голове от этого стакана. А общего языка все нету.

Как-то нехорошо и тягостно ему здесь. Неловко и стыдно. Будто незастёгнутое увидел.

— Пойдем отсюда, — снова сказал он Лешке. Но уже построже.

— К-куда? — икнул Лешка Ведмедь. И в соловых глазах его пробудился интерес.

Верочка постелила Николаю в кухне. Застелила ему раскладушку — может быть, ту самую, на которой он раньше спал, когда жил здесь.

— Спокойной ночи, Коля, — сказала Верочка и прикрыла за собой дверь.

Но эта дверь, отделявшая кухню от комнаты, была, так сказать, символической дверью, для видимости — мол, ежели дверь закрыта, то мы без вас, а вы без нас. И стена, отделявшая кухню от комнаты, была символической стеной, для блезиру — мол, если стена, то считай, что тебе из-за этой стены ничего не слышно, что стена эта глухая и сам ты глухой.

Еще бывают в некоторых домах такие двери, такие стены.

И Коля Бабушкин, раздеваясь, пытался убедить себя в этом — что стена глухая, что он сам глухой. Он стал сосредоточенно думать о предстоящих завтра делах. Потом он запел вполголоса любимую свою песню «Не слышны в саду даже шорохи…», но тотчас сообразил, что его песня так же свободно и беспрепятственно проникает сквозь стену, как и то, что происходит за стеной.