Нотэ Лурье - История одной любви

Без Ехевед этот большой шумный город казался мне пустынным, и покидал я его с грустью — нет ее!..

Я побывал во многих городах — и в Риге, и в Одессе, и в Праге. Последний мой концерт был в Гаване и проходил в большом зале Национального театра. Все места были заняты. Я исполнял Пятую сюиту для виолончели Баха — одно из сложнейших произведений композитора.

Среди публики, которая после концерта поднялась на сцену и окружила меня, я вдруг неожиданно, словно произошло какое-то чудо, увидел ее, любовь моей юности, песнь всей моей жизни.

— Ехевед! — воскликнул я изумленно, направляясь к ней.

— Я дочь Ехевед — Суламифь, — улыбнулась и оглядывая меня синими сияющими глазами, сказала молодая женщина. — Неужели я так похожа на маму?

Суламифь познакомила меня со своим мужем, кубинцем. Рассказала, что после окончания института иностранных языков работает в советском посольстве на Кубе. Вышла здесь замуж за учителя. У них есть трехлетний сын Фидель. Родители уже вернулись из-за границы в Ленинград. Работают там же, на прежних местах. Шолом закончил консерваторию и играет в Ленинградском молодежном музыкальном ансамбле.

Суламифь и ее смуглый муж пригласили меня к себе. Но надо было завтра в семь утра улетать, а было уже поздно.

Приехав на другой день в аэропорт, я застал там Суламифь с мужем и маленьким Фиделем — черноволосым мальчиком, настоящим кубинцем с бабушкиными синими глазами. Они принесли мне красивую плетеную корзинку с апельсинами, бананами, виноградом и маленькую посылку родителям.

Прощаясь, я поднял на руки и поцеловал внука Ехевед, которого она еще не видела.

Уже из иллюминатора я смотрел на Суламифь, которая стояла на аэродроме и махала вслед лайнеру рукой, точно так же как когда-то ее мать провожала меня из Ленинграда.

Лайнер взял курс на Москву, а оттуда я вылетел в Ленинград. Теперь уже не надо было бороться с собой. У меня были законные причины повидать Ехевед — передать привет и посылочку с Кубы.

Устроившись в гостинице, я сразу же позвонил на улицу Бродского. Трубку взял, видимо, Шолом. Я попросил позвать Геннадия Львовича.

— Папа сегодня вылетел в Женеву, — сказал он и передал трубку матери.

Ехевед очень обрадовалась моему звонку, и особенно велико было ее радостное удивление, когда я передал привет от дочери, зятя и внука.

— Приезжай сейчас же! — потребовала она. — Не задерживайся. Я жду. И Шолом еще дома. Я хочу, чтобы ты повидался с ним.

Ехевед встретила меня уже у открытой двери. Мы расцеловались. Нежно, тепло.

— Ах, если бы ты пришел на несколько минут раньше. Только что Шолом ушел. У него через сорок минут концерт. Я бы так хотела, чтобы ты с ним поговорил… Но об этом после… Ну, рассказывай, рассказывай, — нетерпеливо попросила она, пододвигая мне мягкое кресло и усаживаясь напротив.

Она без конца расспрашивала меня о Суламифи, о зяте и особенно о внуке.

Я продолжал говорить, а она вся сияла радостью. Народная мудрость гласит: красивые девушки становятся потом красивыми женщинами, а красивые женщины — красивыми бабушками. Ехевед была очень красивой бабушкой. За годы, что мы не виделись, она, правда, немного постарела, но в то же время красота ее засияла каким-то новым блеском. В свои почти шестьдесят лет она все еще была очень стройна и подвижна. Синие глаза полны энергии, жизни. Лишь волосы утратили свой прежний цвет. Они были такими же густыми и пышными, но отливали теперь серебром. Однако для меня она по-прежнему была полна обаяния.

Я продолжал рассказывать. Ехевед несколько раз меня прерывала, прислушиваясь, не звонят ли. Очень волновалась, что до сих пор нет никаких известий от Геннадия Львовича. На рассвете он с членами государственной экспертной комиссии вылетел в Женеву, обещал сразу же позвонить или дать телеграмму.

— Мне очень не хотелось, чтобы он летел сегодня. Ведь была у него возможность побыть еще сутки дома. А я только вчера вернулась из Москвы. Из Звездного городка. Не успели даже поговорить. Подожди… кажется, звонят… Нет, показалось, — расстроенно сказала она.

Ехевед боялась, не случилось ли чего-либо с самолетом. Накануне террористы захватили аргентинский лайнер, в котором было больше ста пассажиров.

Несколько раз звонила в аэропорт и не могла дозвониться. Телефон был занят. Я старался ее успокоить, говорил, что сегодня она непременно получит добрые вести.

— Дай-то бог… Ну, рассказывай, что у тебя. Кое-что я, правда, знаю. Про твои успехи мне известно по пластинкам с твоими концертами. Мы их сразу же приобретаем. Ну, а во всем остальном? Ты все еще в Чите? Все еще один? — спросила она с участием. — До каких пор, Соля? Разве можно всегда жить так одиноко? Особенно в нашем возрасте… Неужели… — она хотела еще что-то сказать, но сама себя перебила: — Соля, может, ты позвонишь в аэропорт, а вдруг тебе посчастливится?

Она взяла с соседнего столика тюбик с валидолом и положила таблетку под язык. Вдруг в прихожей раздался продолжительный звонок. Побледнев еще больше, Ехевед вскочила, выбежала из комнаты и вскоре возвратилась, счастливая, с телеграммой в руках.

— Слава богу, от Геннадия, — радостно сказала она и, вынув изо рта еще не растаявшую таблетку, положила в пепельницу. — Приземлился благополучно…

Не только у нее, но и у меня словно камень свалился с плеч.

— Благополучно… — повторила она. — Больше ничего мне и не нужно. А я бог знает что передумала. Человеку без фантазии жить трудно, но с излишней фантазией еще труднее, — улыбнулась она. — Извини меня и расскажи, как выглядит Суламифь. В нее здесь были влюблены такие славные, интересные парни. Могла бы жить не в такой дали от нас. Я скучаю. Геннадий тоже скучает. Не может уже дождаться ее приезда. Хочется, чтобы она с мужем и нашим единственным внуком переехала сюда, надо ж иметь хоть немного радости от детей. С Суламифью давно не виделись, а Шолом… Она на мгновение замолчала, словно колебалась, говорить ли дальше. — Шолом доставляет нам огорчения… — Она пересела ближе ко мне. — Очень хотелось, чтобы ты его повидал. Он талантливый музыкант, красив, умен. Но ему пошел уже двадцать седьмой год, и ни за кем не ухаживает. Нет ни одной знакомой девушки, с которой бы он проводил время. О женитьбе и слушать не хочет. Так, бедный, разочаровался, — озабоченно говорила Ехевед. — Несколько лет Шолом дружил с Клементиной. Да что там дружил, они были влюблены друг в друга. Милая, скромная, красивая, она нравилась и мне и Геннадию Львовичу.

Из дальнейшего рассказа я узнал, что девушка эта стала своим, близким человеком в доме, особенно после того, как Шолома на год призвали в армию. Почти ежедневно бывала у них, ходила вместе с ними в театр, на концерты. Их до глубины души трогало то, что она каждый день писала Шолому в Венгрию, где он служил, нежные письма и каждый день получала такие же от него. И Ехевед, и Геннадий Львович относились к ней, как к родной дочери, — в Ленинграде у нее никого не было, родители жили в Ташкенте.