Нотэ Лурье - История одной любви

Но я не мог вымолвить ни слова, словно преступник, пойманный с поличным, и нет уже смысла оправдываться и что-то объяснять. Я совершил ошибку. Надо было сначала повидаться с ним, хотя бы позвонить и прийти сюда вместе. Тогда это выглядело бы совсем иначе, а сейчас… Я готов был обнять его, прижать к себе, выплакаться. Готов был выслушать от него самые горькие упреки. Он имел на это полное право. Пусть бы излил на меня свой гнев, прогнал, запретил стоять у ее могилы. Тогда мне было бы легче.

Но он молчал. Ничего не говорил, ничего не спрашивал. Стоял, уничтоженный горем, весь ушедший в себя.

Долго. Пока не заметил на могиле свежий букет ярко-красных георгинов.

— Это вы? — тихо спросил он, отрешенно взглянув на меня.

Я молча кивнул.

— Как вы узнали? — Он нагнулся, взял георгины и положил в изголовье могилы.

Не трогаясь с места, я сказал, что не решился его беспокоить, поэтому позвонил сестре и она мне обо всем рассказала.

— Она говорила, что, вы приходите сюда каждый день. Вот мы и встретились. Но все же я сожалею, что сначала не позвонил вам и не зашел.

— Вы здесь задержитесь? — спросил он негромко.

— Нет. Сегодня уезжаю.

Мы еще долго стояли у могилы, потом вместе ушли. Медленно, молча миновали аллею. За кладбищем он остановился, посмотрел на меня с глубокой печалью и сказал:

— Может, зайдем к нам. Хоть ненадолго. Повидаетесь с Шоломом. Вы, вероятно, давно его не видели?

— Да. Давно, очень давно, — подтвердил я. — С сорок пятого года, когда возвращался из Берлина.

— Тридцать лет назад, — удивился он. — С тех пор не видели? Почему? А сейчас… вы не хотите с ним встретиться? Он очень способный, талантливый, блестящий музыкант. Но так одинок. Ему уже тридцать пять. Может, вы поговорили бы с ним. Я так беспокоюсь за него. Ну, пока я жив… А потом? Суламифь далеко, очень далеко. Он ведь останется совсем один. Как он будет жить без семьи? Сегодня вы могли бы еще с ним повидаться. Через несколько дней он уезжает с ансамблем на БАМ.

Мне очень хотелось увидеть Шолома, ведь он мне был особенно дорог. Хотелось еще раз посетить дом, где она жила и каждая вещь напоминала о ней. Хоть немного побыть в эти трудные минуты с ее мужем, которого я уважал и любил. Но понимал — этого делать нельзя. А вдруг это укрепило бы в нем напрасные подозрения, которые раньше, вероятно, временами закрадывались в его душу.

С кладбища я сразу же поехал в аэропорт и успел взять билет на Москву. Уже в самолете подумал, что ни Геннадий Львович, ни я за эти несколько часов, которые провели вместе, ни разу не произнесли дорогого нам имени «Ехевед». Как это получилось, я понять не мог. И тогда, находясь выше облаков, поднявшись на восемь километров над землей, которая вращалась вместе с могилой Ехевед, я со всей глубиной понял, что на протяжении многих, многих лет знакомства с Геннадием Львовичем я буквально ни за что его огорчал, доставлял ему много мук и страданий, которые он умело скрывал и от нее и от меня. Этого я себе никогда не прощу. Я преступник по отношению к нему и к ней… Преступник, как будто и невиновный. Но все же преступник…

Из Москвы в Читу я решил ехать поездом: чтобы прийти немного в себя, в течение шести суток пути обо всем поразмыслить. Буквально за несколько минут до отхода поезда я достал билет в международный вагон, к вам в купе.

Мой попутчик, Соломон Елизарович, говорил торопливо, без передышки, словно боясь, что не успеет высказать все, что наболело и что его мучило.

Поезд приближался к Чите. В ночной мгле бушевал сибирский ветер. Вьюга свистела, выла и зло хлестала снегом в стекла. От окна тянуло холодом. Мой попутчик, держа в руке пальто, стоя в слабо освещенном купе, торопливо продолжал:

— Пока она была жива, я не был одинок. От одной мысли, что она есть, пусть даже где-то далеко, но есть, уже было отрадно и спокойно на душе. Сейчас я остался совсем один. У меня нет никого в целом свете. Никто мне ее не заменит. Моим единственным другом остается виолончель. Даже мужа Ехевед, Геннадия Львовича, я никогда не увижу: И Суламифь, и Шолома. Никогда не войду в их квартиру на улице Бродского. Пусть они забудут обо мне. И главное, пусть забудет он, Геннадий Львович. Я никому не хотел причинить зла. И все же, не желая того, причинил. Не отдавал себе отчета в том, Насколько эгоистичной была, казавшаяся самоотверженной, моя любовь…

Поезд уже несколько минут стоял на станции. Проводница напомнила моему спутнику, что мы уже в Чите. Растерянный, он схватил чемоданчик и быстро вышел. Мне жаль было с ним расставаться. Уже по пути к выходу, в коридоре, я помог ему надеть пальто. Через открытую в тамбур дверь врывалась вьюга, осыпая нас колючим снегом.

Мой попутчик задержался, хотел что-то еще сказать, но проводница его торопила. Чуть не упав, он соскочил с обледенелых ступенек, а я, окоченевший, в одной пижаме, побежал за своим пальто.

На ковре, у самой двери нашего купе, я заметил толстый конверт, который он, видимо, второпях обронил. Я поднял конверт. Он был адресован в Ленинград на улицу Бродского, Геннадию Львовичу Рабунскому. Как бы мне хотелось знать, что он пишет мужу Ехевед.

Так и не надев пальто, в одной пижаме, я с пакетом побежал в тамбур. Сквозь снежную пелену я различил Зоненталя на пустой ночной платформе. Его растрепанные волосы были припорошены снегом. Он стоял с чемоданчиком в руке и растерянно смотрел на уже тронувшийся поезд.

Я громко крикнул. Но ветер унес мой возглас. Зоненталь не услышал. Я снова крикнул. Он оглянулся, увидел меня. Я вытянул руку, показывая конверт, и с силой бросил к нему на платформу. Ветер подхватил пакет, завихрил его вместе со снежной пылью, подбросил, затем швырнул вниз, на рельсы, по которым уже гулко стучали колеса…

А вьюга все кружила, а вьюга завывала, все более яростно и грозно…

1976