Нотэ Лурье - Степь зовет

— Ты ведь спишь с самого рассвета, как пришел с тока. Стадо уже воротилось…

Онуфрий сидел на соломе, растерянно оглядывался и бормотал спросонья:

— Что такое, а? Чего ты от меня хочешь?

— Вставай, таточко! Скоро уже снова ложиться… Поешь чего-нибудь, вот возьми на столе, а я пойду хату белить.

Зелда взяла известку и вышла.

Зачем Зелда его разбудила? Как хорошо ему было весь день! Кто ее просил будить его?… Он спал бы и спал, и то, что с ним приключилось, казалось бы сном…

Бывало иногда, целую ночь снится что-нибудь нехорошее, он даже кричит и плачет. Но зато когда просыпается и видит, что это был только сон, сразу становится так легко, как если бы он вдруг излечился от тяжелой болезни. А теперь наоборот, как только проснулся, почувствовал страшную тяжесть на сердце, как будто на него навалили полные мешки пшеницы. Нет, пусть бы еще спал…

Как ему здесь было хорошо с покойницей Феклой, думал Онуфрий, оглядывая свою полутемную горницу.

Немало потрудились они с женой, пока поставили себе хату. Сами месили глину, сами делали кирпичи, клали стены, крыли мазанку соломой… Вместе работали не покладая рук, свое гнездо свивали. Хорошее тогда было время. Землю делили, господские стада… Это Хонця, с которым они вместе батрачили у Пилипа Деревянки, привел его сюда, на хутор, в Бурьяновку. Здесь и встретился Онуфрий с Феклой — она служила у Оксмана. Как и всем батракам, Онуфрию и его молодой жене дали землю. С тех пор хутор с пригорками и балками вокруг, ставок и степь стали ему родными. А теперь Онуфрию даже собственный двор опротивел. Ведь там, в яме за клуней, лежат эти проклятые мешки с пшеницей…

«Если бы Хонця знал, что я сделал…» Он рванул ворот рубахи и повернулся лицом к стене.

Онуфрий долго еще лежал в темной хате, на продавленной соломе. В памяти снова и снова всплывали черная, облачная ночь, ток, яма с мешками… Ему стало невмоготу. Он поднялся и вышел во двор.

Тихая, прозрачная синева окутала хутор. Слышался лай собак, а за огородами, на холме, одиноко грохотала запоздалая арба.

Улица казалась Онуфрию чужой.

Зелда в подвернутой юбке клала на выгоревшую, желтоватую стену хаты белые мазки.

«Чего это ей приспичило? — Его охватила обида на дочь. — Если бы она знала, каково мне!»

Он отвернулся и пошел двором к покосившейся клуне.

Картофельный огород за клуней порос черным пасленом и сухим репьем. Онуфрий осторожно пробирался между густыми зарослями сорняков.

Вокруг было тихо. Арбы на горе уже не было слышно. Легкий ветерок принес со степи запах лежалого хлеба, засохшего пырея и свежей пахоты.

Онуфрий вытянулся плашмя на земле, чтобы его ниоткуда не было видно, и принялся торопливо сгребать траву, словно хотел поскорей увериться, что никаких мешков здесь нет, и все это ему только привиделось.

Но, спустившись в яму, он сразу наткнулся на мешок. Что же ему делать? Пшеница ведь здесь погибнет. Отнести мешки обратно на ток уже невозможно, так зачем же хлебу зря пропадать? Вот ведь Юдл говорит, что все таскают, понемножку, каждый запасается. Так чем он, Онуфрий, хуже других? Пшеница, можно считать, как бы ничья. Разве мало трудился он? Не меньше кого-либо другого… Чем же он хуже? Онуфрий развязал мешок, засунул в него руку и стал набивать карманы пшеницей. Затем он вылез, покрыл яму бурьяном и отправился во двор.

Во дворе было темно. У хаты кто-то разговаривал. Онуфрий, узнав голос Волкинда, прижался к клуне.

«Неужто Волкинд проведал?»

Он хотел было уже высыпать пшеницу из карманов, но тут голоса стали удаляться. Волкинд с Зелдой, видно, ушли куда-то. Тогда Онуфрий быстро пересек двор и вошел в темную хату.

«Куда же ее девать?»

Он не мог больше держать пшеницу в карманах. Увидев возле печи большой глиняный горшок, он стал высыпать в него зерно.

— Что ты там делаешь? — раздался вдруг звонкий голос Зелды.

Она остановилась на пороге, оставив открытой наружную дверь, чтобы впустить в горницу немного свежего воздуха.

У Онуфрия задрожали руки. Зерно с сухим шелестом посыпалось на пол.

— Что у тебя сыплется? — Зелда подошла поближе. Онуфрий ничего не отвечал.

— Пшеница! Где ты ее взял? — Зелда подбежала к двери и с размаху захлопнула ее. — Где ты взял пшеницу? — Девушка испуганно смотрела на отца. — Скажи, где взял? Надо сейчас же отнести обратно.

Но тут же спохватилась: отца могут заметить — и тогда…

Зелда быстро подобрала пшеницу в подол платья и выскочила из дома. Стала посреди двора, раздумывая, куда бы высыпать зерно. Только этого не хватает, чтобы кто-нибудь узнал…

У акаций, посаженных близ канавы, стоял Шефтл.

— Зелда! — проговорил он, ничуть не удивившись, как будто поджидал ее здесь.

Она стояла перед ним, растерянная, с приподнятым подолом.

— Что ты несешь? — Шефтл шагнул ей навстречу.

— Ничего. — Она еще выше подобрала подол, боясь, что он увидит пшеницу. — Я спешу в конюшню…

— А я думал… — начал было он и осекся, — думал, что ты еще в степи.

— А что такое? — смущенно пробормотала Зелда. Ей надо поскорей избавиться от этого зерна, а то еще кто-нибудь может подойти сюда. Но как трудно ей было уйти! Ведь она не видела Шефтла целых два дня… — А что такое? — повторила она, озираясь по сторонам.

— Тебя совсем не видно. Не приходишь. — Он подошел к ней поближе. — Что это у тебя?

Зелда почувствовала, что лицо ее залилось краской, и, прижимая к себе подол, она опрометью бросилась во двор.

Почему она убежала? Ведь он, Шефтл, ничего обидного не сказал.

— Зелда! — крикнул Шефтл.

Девушка даже не оглянулась. Шефтл смотрел ей вслед. Как это он раньше не заметил? Обе, и Зелда и Элька, будто одного роста, только волосы у Зелды потемнее. Шефтл постоял, потом побрел по улице к себе домой. У красного уголка он остановился. В тот вечер небо было такое же голубое. Он увидел тогда в окне ее белокурую голову, склонившуюся над бумагами. Потом Элька отворила окно и — он этого совсем не ожидал — позвала его к себе, велела присесть на подоконник. Она его тогда, кажется, даже потянула за чуб, вот так — и он дотронулся рукой до своих волос. Еще бы хоть раз встретиться с ней!.. Обрадуется ли Элька? Что она ему скажет?

А Зелда, высыпав пшеницу в буйно разросшуюся за хатой полынь, оправила на себе платье и поспешила на улицу. Но Шефтла уже не было. «Может быть, он зашел в дом?» — мелькнула мысль.

В хате было полутемно. Онуфрий сидел у стола, сжимая голову обеими руками. Зелда села на скамеечку, на которой сидела в детстве, и прижалась к отцу.

— Ну, тато, таточко, — шепотом говорила девушка, — все ведь хорошо! Я выбросила это зерно, теперь никто не узнает. А мы… обойдемся…

Онуфрий положил свою шершавую руку на ее плечо.