Анатолий Приставкин - Городок

Все шло своим чередом. Шохова не торопили, не спрашивали, когда он собирается уезжать. И он как будто бы не торопился. Но про себя наметил, что больше недели засиживаться не станет. Не в отпуске же, поглядел на своих, на себя дал поглядеть, и ладно.

А пока жил себе бездумно, легко. Ел с удовольствием мясо, которое мать варила кусками в чугунке, лакомился морковью с грядки, после обеда спал. Любил поиграть с собакой (Лапка — дай лапку!) и по рецепту Мишки кормил дикого селезня, привязанного на веревочку, добавляя в пищу стекляшек, хотя еще лучше, как уверял Мишка, давать осколки фарфоровой посуды, которые почти что не перетираются.

А тут, вечерком, истопили по-черному баньку, старую баньку, в которой Шохов когда-то еще в детстве мылся, новой так и не осилили: лишь срубик без крыши на огороде торчал.

Пошли с Володькой, который так и курсировал на своем мотоцикле между двумя домами. Раздевались прямо в парилке, при свете керосиновой лампы, предбанника тут не было. Да и полков не было, лишь скамеечка да казан с водой на огне.

Володька, тот шаечку на себя и скорей одеваться.

— Я мыться люблю,— говорит.— Я раздеваться и одеваться не люблю.

А Шохов тоже решил не задерживаться, как-то поначалу показалось ему дымновато, неуютно да еще темно. А потом пригрелся, жарком стало кости ломить, и дымок не плох, горьковатый его запах детство напомнил.

Сидел Шохов разнежившись, и такое блаженное со стояние напало на него, что до утра бы тут остался, никуда не хотелось уходить. Посиживал бы так, охлестывая себя березовым веником и кожей, всем усталым нутром, впитывая горячее, самое что ни на есть натуральное тепло. До того разомлел, до того ослабел, что одевался совершенно счастливый, и потом брел огородом с лампой в руках, заплетаясь в картофельной ботве, и улыбался невесть чему. Звездам улыбался, а скорей всего самому себе. Чувство было такое, что переродился он, что не тело одно — душу выполоскал в родной водичке, сняв всю прошлую грязь и наслоения, и теперь чист, ясен, как эти звезды. Нет ничего больше, что могло бы напоминать о всяческих неудачах и промахах, да и неудач никаких нет. Словно в раннем детстве, все впереди и все поперву.

Словом, родился в эту осеннюю ночь другой человек, и так хорошо ему, что он родился. Он и в избу не пошел, а сел перед домом на поваленное дерево, не выпуская из рук лампы, и просидел долго-долго. Боялся за случайным разговором с домашними растерять хоть долю этого приобретенного первочувства новизны жизни.

Несколько раз они выезжали с Михаилом в поисках сруба, посетили кое-кого из дальней родни, кого Шохов совсем не помнил, да это не имело и значения.

Однажды Афоня сказал Мишке:

— Ты бы завез его (Шохова, значит) к Молофей Иванычу, пусть посмотрит, как живут некоторые.

— А чего там смотреть-то?

— Чудной старик, ядри, на него стоит посмотреть!

Заехали, это всего-то оказалось в трех километрах от Васина. Крошечная деревенька, от которой осталось всего два дома, один из них как раз старика Молофея Иваныча, ему, как сказал Мишка, лет восемьдесят пять. Встретил он гостей у калитки, был он в валенках, в ватнике, крепкий еще на вид и даже по-своему живописный старик, чем-то похожий на Емельяна Пугачева в школьной хрестоматии: круглая бороденка, казацкие вислые усы, седая челка на непокрытой голове.

Когда повел он гостей в дом, Шохов не без удивления увидел в пристрое и в сенцах завалы каких-то мешков, тряпок, старой обуви и невесть чего. Дав комнате барахла хватало.

— Как поживаешь, Молофей Иваныч? — спросил Мишка игриво. А сам глазом повел: мол, смотри, дорогой брат, как тут поживают, если тебе интересно.

— Чего спрашиваешь, аль не видишь? — буркнул дед незло и посмотрел на Шохова.— Если это жизнь, то уж не знаю, стоит ли отвечать.

— А чем твоя жизнь плохая? — нахально допрашивал Мишка.— Муки у тебя, вон, до потолка, я таких запасов ни в одной избе не видел.

— Дык хлопотно привозить кажен раз!

— И корова своя, и дом, и огород... Чего тебе не хватает?

— Электричества, вот чего,— сказал резонно дед,— Ты в свое Васино мимо нас шнур протянул и телевизор смотришь, а я и фонарика не имею. Не то что приемник там или газету. Не носют к нам.

— Так купи приемник! — воскликнул Михаил, странно ухмыляясь.— Сейчас транзисторный, на батарейках, полгода без смены работает.

— Это... Сколь же стоит? — настороженно спросил Молофей Иванович.— Трамзистор твой?

— По-разному,— сказал Михаил, подмигнув Шохову.— Есть который тридцатку, а есть и сто рублей. Лучше за сто покупай, он шибче орать будет.

— За сто, за сто... — огрызнулся дед.— А он испортится, да? И денежки — фу! Вон, у меня три фонаря электрических, а ни один не светит, испорченные, значит, а ты говоришь, приемник...

Мишка громко засмеялся. Он знал, наверное, к чему сведет разговор Молофей Иванович. Посмотрел дедовы фонарики, переставил из своего, подаренного Шоховым, батарейку в один из дедовых, и засветился тот белым светом. И дед засветился, обрадовался даровому подарку.

— Ишь, горит ведь. Это у тебя, Мишка, руки золотые. А у меня сроду бы не загорелся. Я знаю. Вот шить — это мой конек. Тут я все умею. Я ведь портным работал до пенсии.

Дед рассказал, как он шил в мастерской и на дому, как в Отечественную тоже шил, и его наградили за это. Дед притащил гимнастерку, где были приколоты почему-то сразу две одинаковые медали, обе за участие в Великой Отечественной войне. Одну, как сказал Мишка, он, видать, у жены украл.

Когда вышли братья на улицу (какая уж это улица, одна трава на ней), Мишка громко, не боясь, что его услышат, сказал:

— Не купит он приемника, в том-то и дело, что не купит, сквалыга он страшный. Сил нет смотреть, какой жадный. Ничего не выбрасывает, а копит и копит. Мучается в темноте, но даже батарейку экономит купить, я ему уже второй раз вставляю свою собственную. Он даже с женой своей из-за жадности поврозь питается. Поест, а потом еду в шкафчик на ключ запирает...

Брошенных деревень в их поездке попадалось немало, но это были все небольшие деревни, несколько домов. А вот одна попалась особенная. Шохов и название запомнил: Елганцы. Как же замечательно она стояла! Улицей вытянулась вдоль речки, окошками на воду, и сплошь в зелени, на крутом берегу. Дома были рубленые, высокие, без единого изъяна, не дома, а деревянные дворцы! У каждого — железная крыша, крытый большой двор, с колодцем, с сеновалом, свинарником и коровником, амбаром и другими нужными постройками.

Когда Шохов впервые вошел в такой дом, стоявший у края, даже не в дом, а крытый двор, он своего несдержанного братца одернул: смотри, мол, тут, видать, кто-то живет. На что Мишка лишь отмахнулся: «Никого тут нет, я точно знаю».

И Володька, который в этот день увязался с ними на своем мотоцикле, тоже подтвердил: