Василий Дюбин - Анка

Первым вошел в мыльню дед Кондогур. Он зачерпнул полный ковш кипятку и плеснул на малиновое пузо опрокинутого котла. Мыльня мгновенно огласилась змеиным шипением, пар, схватываясь, устремился к потолку и, остывая, стекал по стенам вниз..

— Добре! — послышался басистый голос Кавуна.

Вошли Кострюков, Васильев, Пронька с отцом и другие рыбаки, а Кондогур все плескал и плескал кипяток на раскаленный чугун. Мыльня была просторной, вместительной, но в ней стоял такой густой пар, что не сразу отыщешь бочку с холодной водой и котел с кипятком. Панюхай вошел последним. Стоял невообразимый шум и гам. Рыбаки перебрасывались шутками, гремели тазами, плескались водой. То и дело раздавались взрывы смеха. Ничего не видя, Панюхай пробирался ощупью. Столкнувшись с кем-то, он предупреждающе крикнул:

— Ты, чебак не курица, гляди, струмент мне кипятком случаем не ошпарь.

— Го-го, деда! Уж не думаешь ли ты жениться?

— Непременно.

— Небось, и невеста есть на примете?

— А как же! Без невесты, чебак не курица, в таком деле рази обойдешься?

Раскатистый хохот оглушил Панюхая. Он зажал руками уши, подождал немного, потом отнял руки, но рыбаки все еще хохотали.

— Эй, дружок! Где ты? — гаркнул Панюхай.

— Тута! — откликнулся Кондогур с верхнего полка, нахлестывая себя по спине и груди дубовым веником, на котором уже не осталось ни одного листочка; во все стороны торчали одни голые прутья. — Полезай сюда.

Панюхай взобрался к Кондогуру, растянулся на полке вниз брюхом, попросил друга:

— Ты мне спину бы того… веничком. Уважь, дружок. Меж лопатками свербит.

— Это можно. Сейчас я живым манером.

И Кондогур принялся охаживать веником Панюхая. Вначале тот крепился, но под конец взвыл:

— Ой, полегче, дьявол! У меня, кажись, на спине кожа отлипла.

— Жени, жени его, дедушка Кондогур! — послышалось снизу. — Поддай ему пару! Притворяется он!

Панюхай, не переставая стонать, сползал вниз. В мыльне звенел веселый хохот рыбаков.

После бани Кондогур усердно потчевал Краснова и своего друга Панюхая крепким заварным чаем, однако сам почти не прикасался к чашке. Он беспрестанно попыхивал трубкой, сделанной ему Душиным взамен раздавленной. Трубка была глиняная, таких же внушительных, как и первая, размеров — с кулак. Краснов, кашляя, обеими руками отмахивался от дыма; наконец не выдержал, сказал:

— Да разве же это трубка? Настоящая паровозная топка.

— Он меня, Лукич, в копченого чебака обратил, — пожаловался Панюхай.

— Просто дышать нечем. Пойду-ка я на воздух. Спасибо за чай, — и Краснов удалился.

— Ты уж, Лукич, не прогневайся! — крикнул ему вслед Кондогур. — Не могу без трубки. Я без нее, что рыба без воды…

Но Михаил Лукич ушел от Кондогура не потому, что не выносил дыма. Он вспомнил, что у него в кармане лежит повестка на имя Проньки. Сына вызывали в райвоенкомат, а он, голова еловая, и забыл об этом. Дома Лукич не застал сына и отправился в клуб, где коротала свободное время молодежь.

Поселок, казалось, был погружен в глубокий сон. Кругом тишина и непроглядная темень. Нигде ни огонька. Лукич остановился возле клуба. Оттуда доносились оживленные голоса и веселый смех. Он заглянул в библиотеку. Читальный зал был полон. Здесь собрались и молодежь, и пожилые, даже шустрые школьники. Одни обменивали книги, другие читали газеты и журналы. Проньки здесь не оказалось. В фойе Лукич остановился. Через открытую дверь из зрительного зала доносились молодые веселые голоса:

— Здо́рово он их отделал!..

— А ну, Проня, еще почитай!

— Слушайте…

Лукич узнал голос сына и заглянул в зал. Молодые рыбаки полукругом расположились на сцене.

Пронька читал:

«Чтоб почувствовать, что значит современный капиталист, нужно подсчитать приблизительно количество двуногих зверей этого семейства и количество рабочих людей, которых это зверье истребляет в междоусобных своих драках за золото и ради власти своей внутри государств своих против пролетариата. Подсчитав это, мы убедимся, что каждый банкир, фабрикант, помещик, лавочник является убийцей сотен, а может быть, и тысяч наиболее здоровых, трудоспособных, талантливых людей. Готовя новую войну, капиталисты снова готовятся истребить десятки миллионов населения…»

— Вот уж, действительно, верно сказано: «двуногие звери».

— А теперь Гитлер старается для капиталистов мир завоевать, истребить миллионы людей.

— Читай дальше.

— Метко сказал этот Горький.

— Здорово. Еще почитай.

Пронька не заставил себя долго просить.

«…Человечество не может погибнуть оттого, что некое незначительное его меньшинство творчески одряхлело и разлагается от страха перед жизнью и от болезненной, неизлечимой жажды наживы. Гибель этого меньшинства — акт величайшей справедливости, и акт этот история повелевает совершить пролетариату. За этим великим актом начнется всемирная дружная и братская работа народов мира — работа свободного, прекрасного творчества новой жизни».

— Вот, товарищи, какое дело, — сказал Пронька. — Если взять наши дни, то можно сказать так: истребление фашистов есть акт величайшей справедливости. А когда мы уничтожим фашистов, этих двуногих зверей, тогда и начнется дружная и братская работа народов мира.

— Верно, Проня!

— Вот и нас призывает Родина на борьбу с гитлеровским зверьем… Завтра мы уйдем в армию… Нам доверят боевое оружие… Думаю, не посрамим комсомольской чести.

— Не посрамим!

Лукич удивленно вскинул выцветшие на солнце брови: «Гляди, уже знает… Да, моего Проньку врасплох не застать».

— Сынок! Поди-ка сюда, — окликнул Краснов.

Пронька спрыгнул со сцены, подошел к отцу.

— Что, батя?

— Да вот… бумажка тебе.

Пронька взглянул на повестку, улыбнулся озорными глазами:

— Знаю.

— Слыхал, как вы тут толковали. А отцу что ж не сказал? — упрекнул Лукич.

— Да ты, батя, с дедом Кондогуром еще в бане парился, когда я повстречал на улице секретаря сельсовета, от него и узнал.

— Пришел, значит, и твой черед, — вздохнул Лукич, запуская пальцы в короткую рыжеватую бородку.

— Никак, ты закручинился, батя?

— Плясать тоже не с чего… Единственный ты у меня… Мать померла… Вовсе сиротой остаюсь…

— Ну, батя, зря ты это… А наши рыбаки разве не семья тебе? Да и не одного твоего сына берут в армию. Вон, погляди, сколько нас, — кивнул Пронька на сцену, — целый комсомольский взвод.

— Ладно. Нечего агитировать меня. Сам понимаю. А только от этого не легче с родным дитем расставаться. На войну, чай, идешь, а не на блины к теще… Однако время бежит, надо тебе собраться да отдохнуть перед дорогой. Завтра я вас на «Темрюке» в Ейск доставлю.

— Вот это другой разговор, батя. Ребята, пошли!..