Василий Дюбин - Анка

— И любо это?

— А чего ж. Теперь воля бабам дадена. Пущай свою сноровку кажут.

Он холодно попрощался и пошел не спеша.

— Погоди, — окликнул его Тимофей. Подошел к Панюхаю, положил на плечо руку. — Хоть и сам в беде, но помогу.

Панюхай вскинул голову. В его мутных глазах опять вспыхнула надежда.

— Не дослышал я. О чем ты, Николаич?

— Помогу тебе.

— Ниток дашь?

— Много не дам, но на штопку хватит.

Панюхай склонил на плечо голову, молчал.

— Только ты Анке покрепче хвоста накрути. Парню моему голову затмила, тускнеть стал. Боюсь, от бога и от меня отобьется. К тому же, срамотой нас изведут. — Тимофей склонился к Панюхаю: — По хутору слухи ходят, что они телесным грехом спутались.

— Поженить их, ежели так. Коробка покатилась, стало быть, крышку нашла. — Панюхай вытер концом платка глаза и добродушно улыбнулся.

— Сиречь — по Сеньке шапка? — сощурился Тимофей.

— А чего ж, породнимся.

Тимофей отшатнулся от Панюхая.

— А по-моему так: ежели у тебя сын, не приучай его к плохой базарной пище, ежели дочь — не дозволяй ночевать у соседа. — Он отвернулся в сторону, стал нервно жевать бороду.

Панюхай понял, что его слова пришлись не по нутру Тимофею. И, чтобы успокоить его, поднял палку, потряс ею.

— Да я ей так накручу, что она у меня!.. — и смолк. Поковырял палкой песок, пошевелил морщинами на лбу и, вспомнив разговор с дочкой, добавил: — Кострюков с Душным ночи не спят. Все в бумажках роются.

— Ежели осел станет лопать траву, какой он никогда не пробовал, то понятно, что у него голова заболит. Сиречь — не за свое дело не берись.

— Какой-то из города приехал. Анка сказывала — артель затевают. Мол, артельным и нитка, и всякая подмога будет.

Тимофей усмехнулся:

— Не умирай, осел, будешь ячмень кушать. Жди, покуда не сдохнешь. Так, что ли?

— Я ей тоже сказал: зря. Бросьте губы приманочкой мазать. На удочку не пойдем. Сами рыбалки, подсекать умеем, — Панюхай засмеялся и заискивающе посмотрел на Тимофея. — А когда же за нитками приходить?

— Завтра, — и Тимофей направился во двор.

— Я ей так и сказал: бросьте губы мазать. Сами рыбалки… — крикнул ему вслед Панюхай, потрясая палкой.

Тимофей, хлопнув калиткой, торопливо пошел в курень.

Павел и старуха завтракали. Тимофей бросил на кровать картуз, подошел к сыну и вырвал у него кружку с молоком.

— Лопать не дам.

Старуха вышла из-за стола, забилась в угол, за печку.

Павел вяло жевал сухой хлеб.

— Грехом телесным путаешься? Кровь свою с сатанинской мешаешь?.. — задыхаясь, проговорил Тимофей и стукнул кружкой об стол, расплескав молоко. — Кого к куреню приучаешь? С кем водишься? С Панюхаевой Анкой? Ложись! — закричал он и бросился за плетью. — Засеку…

Павел пододвинулся немного, распластался на скамейке.

— Штаны долой!

Павел не пошевелился.

— Шта-ны! — затопал ногами Тимофей.

— Не сниму! На хуторе смеются.

— Ка-а-ак?.. Батько?.. — Тимофей широко раскрыл рот, отшатнулся и замер.

Встретившись с упрямым взглядом Павла, он выронил плеть и грохнулся на кровать, блуждая по прихожке растерянным взглядом. За печкой заворочалась старуха, всхлипнула:

— Тимоша… зачем убиваешься?..

— Сын… перечить стал… — простонал Тимофей и ткнулся головой в подушки.

Со скамейки отозвался Павел:

— Больше не сниму. Хочешь, батя, секи в штанах.

В безветренной синеве неба таяли белые, как пена, волокнистые облака, медленно стекая к затуманенному горизонту.

Вдали закипало море.

Дымились берега.

У обрыва сытыми боровами дремали на песке опрокинутые на бок баркасы. На железных треногах качались чугунные котлы, дышали смоляным варевом. Рыбаки суетились возле баркасов, тщательно осматривали их, конопатили щели, вбивая долотом в просветы между досок жгутовые косы рыжей пеньки. Поверх пеньки струилась кипящая смола, черным расплавленным стеклом сверкая на солнце.

Анка устало шагала по вязкому песчаному побережью, скликала рыбаков в совет. Впереди нее, приподняв плечи, в легком беге неслась Евгенушка.

— Генька, не беги.

Евгенушка повернула крошечное розовое лицо, прозвенела скороговоркой, глотая слова:

— Не могу плавать по-твоему. Привыкла бегом.

— Я тебя, рыжую, за подол буду держать.

— Не удержишь.

Анка поймала ее за руку, и они пошли рядом. Встречный ветер донес звуки бойкой песни. Плачуще вплеталась в них унылая, никому не ведомая мелодия.

Анка вслушивалась в непонятные слова.

— Богомол твой расхныкался, — засмеялась Евгенушка.

Анка дернула ее за руку:

— Не надо. Обидится.

— И что за песни поет неразумные?

— Не говорит.

— Видать, божественные. Сейчас спрошу.

Неслышно ступая по песку, подошла к трехтонному баркасу. Он стоял килем на круглых дрючьях, опираясь на боковые подпорки, готовый скатиться в воду. На носовой части лежал брюхом на борту Павел и оживлял синей краской потускневшую надпись: «Черный ворон». Анка спряталась у руля. Евгенушка приблизилась к Павлу.

— Паша!

Он поднял голову, и волосы упали ему на глаза. Стряхнул их, улыбнулся.

— Хоть бы раз по-людски спел. Непонятно, о чем ты…

— Хочешь, понятно спою?

— А ну!

Павел украдкой окинул глазами обрыв, оглянулся назад. Перевалился через борт и вполголоса запел:

Евгенушка стояла, глядя на него, щурила глаза и ловила полуоткрытым ртом струившиеся сверху слова песни. Павел качал головой, вкривь растягивал толстые губы и, затихая, бросал далеко в море тоскливый взгляд.

Забросил ногу и верхом сел на борт.

— Ну, как?

— Теперь понятно. Кто научил тебя?

— Мать. Это старинная песня крымчан.

— А кому поешь?

— Анке.

Из-за кормы выбежала Анка. Она взглянула на Павла, засмеялась. Павел поджал губы.

— Чего дуешься?.. Откуда же у меня косы? — она сорвала платок и тряхнула короткими волосами:

— Погляди.

Павел отвернулся, взял кисть и повис на борту.

— Брось, Паша. Скажи, где отец?

— Там, где вешалы, — не поднимая головы, отозвался Павел.

Девушки ушли. Павел водил по воздуху кистью и смотрел вниз. С кисти зернисто стекала краска, синей оспой въедалась в песок. Веселый Анкин смех все еще звенел в ушах Павла. «Сатана!» — хотел крикнуть ей вслед и выпрямился. Пригнувшись, между баркасами вдоль берега бежала Евгенушка, Анки не было.

«Где же она?»

Анка шла по обрыву, взмахивая платком. Вскоре ее заслонили собой вешалы. В руках Павла хрустнула кисть…