Геннадий Башкуев - Пропавший

Деревянный чешуйчатый вокзальчик был закрыт на увесистый замок. Жорик присел на крыльце. Поезд стоит пять минут, ждать недолго. На путях дремал состав с круглым лесом. В небе вызвездился ковш Большой Медведицы, черпая ночную влагу там, где взойдет солнце… Горевшее лицо приятно обдувал теплый ветер, доносивший запах смолы. После вагонной духоты Жорик не мог надышаться. Ночную тишину разорвало тарахтенье мотоцикла. Мотор заглох, по перрону зацокали каблучки, следом затопали — мужчина, изогнувшись, тащил чемодан, едва поспевая за тоненькой фигуркой.

— Пиши! — требовательно щебетнули у вагона.

— Дак на две недели.. — пробасили озадаченно.

— Пиши! Слышишь?

— Угу-у!

Раздался свисток локомотива, глухо, без звона (опытный машинист!) с протяжным скрипом «Россия» провернула колесами. За углом вокзальчика хлопнула дверь, шаркая по деревянному настилу, к крыльцу приблизился старик в фуражке.

— Ктой-то здесь? Ай?

— Пассажир я. Кхе… — промямлил Жорик.

— А пачпорт есть, ай? — хрипнул старик. Лица под козырьком не было видно.

Жорик подумал и сказал, что нет. Забыл.

— Ай!.. — махнув рукой, старик побренчал ключами и толкнул дверь.

Сторож с одутловатым, в розовых прожилках лицом, в коричневом френче, белый, как лунь, признав на свету «национала», охотно поведал, что кассирша придет к шести и что ближайший поезд на восток будет тогда-то. В своей каморке, оклеенной политической картой мира, старик предложил чаю, угостил папиросой, обрадовавшись посланному богом собеседнику. Жорик не слушал. Он уставился в окно, озадаченный тем, что, кроме пачечки денег, в шелковом платке были перевязаны шнурком какие-то бумаги. Не считая, он запихал деньги в карман, дернул шнурок, машинально развернул стершийся на сгибах листок, и ему бросилась в глаза печатная надпись: «Выше черты не писать». Жорик повертел бумажку, все еще не веря, что это не денежный знак. Раненого бойца, сжимающего в руке винтовку, перевязывала медсестра; боец, приподнявшись, смотрел вперед — там, в едином порыве, выставив штыки, бежали его товарищи.

Жорик споткнулся о первую же строчку солдатского письма.

«Здравствуй, эжы…»

Письмо было написано второпях, химическим карандашом, буквы налезали одна на другую, кое-где слиняли, на сгибах пропали, а в конце письма, были предостережения: «Ниже черты не писать», расплылось в зеленоватом пятне. Зато четко лиловела треугольная печать — «Проверено военной цензурой». На другой бумажке, это было извещение, в частоколе машинописных буковок выделялись крупно выведенные слога: «Дабаев Матвей Дабаевич, рядовой… пропал без вести… январе 1942 г…в боях за с. Березовка…» Роспись командира и номер п/я были неразборчивы.

Из бумаг выскользнула и упала на пол небольшая фотокарточка. Жорик нагнулся. Юноша, плотно сжав губы, так, что тенями обозначились скулы, смотрел на него строго, не мигая… Жорик покраснел и вложил фотокарточку в письмо, обернул шелковым платком бумаги.

Он почувствовал себя так, будто его самого обокрали.

— …Слушай, паря, а ты не монгол? Ай?

— А? Чего? — непонимающе уставился на старика Жорик. Он про него совсем забыл. — В чем дело?

— А то! — внушительно прохрипел сторож, взявшись за широкий ремень. — Бывал я тама, понял! Ты пей чай, остынет… Японец, он вояка будь здоров! Ну, раз как-то…

…Удача оказалась с горьким привкусом. Степной волк угодил в первый же капкан. Черт его дернул читать эти письма, которые рука не поднимается выбросить! Жорик догадался, что для старухи стершиеся бумажки имеют куда большее значение, чем деньги, если она взяла их с собой в дальний путь. Чего доброго, сойдет по ним с ума или того хуже!.. Смутная догадка вспыхнула и погасла в дальней клеточке мозга. Он встал, стянул кепку. Товарняк дремал на прежнем месте, открывая взору всю свою красу — цистерны, круглый лес, платформы с техникой, контейнеры…

— Везут и везут! Туда лес и обратно! Туда систерны и обратно систерны! — проследил за взглядом Жорика старик. — А нельзя все это оставить при себе? Ай?

— А этот куда? Туда? — постучал по стеклу Жорик, облизнул губы.

— Не-е, паря, этот не туда, куда тебе надо! Час уж стоит…

Состав лязгнул на протяге сцепками — звуки слились в один, мощный, нетерпеливым. Жорик шагнул к двери.

…— Э, э, паря, ты погодь! — голос старика пресекался где-то сзади. — Он не туда, не туда, паря!

Жорик, не оглядываясь, поднялся по лестнице, ступил на освещенный перрон, пригнулся и побежал к составу, перепрыгивая через рельсы, заранее наметив в промежутке маслянистых цистерн и ореховых связок кругляка низкий борт полувагона, кажется, пустого. Ухватившись за поручень, он подтянулся, зацепившись ногой за выступ. Сцепка рсанулась из-под ног, его кинуло в полуоткрытую торцевую дверцу.

Он осознал, что лежит на животе. Ладони горели. Поезд набирал ход, поскрипывала железная дверца… Охнув, он перевернулся на спину, яркие, крупные звезды вызывающе голубели, дразнясь своей мнимой доступностью. Колени холодила влажная струя. Он поднялся, шатаясь, захлопнул дверцу — она скрипнула и снова раскрылась.

— Не трудись, брат… Я пробовал! — вдруг посоветовали из угла, раздался надсадный кашель. — Ч-черт! Так и загнешься, как цуцик! Подмораживает. Факт! Эх-ма, занесло меня!..

Жорик, застывший при звуках человеческого голоса, обрел дар речи.

— К-кто здесь?

— Кто-кто! Брат во Христе! — захихикали в углу. — Слышь, земляк, у тя курить нету?

Жорик вспомнил про стариковскую папиросу.

— Греби сюда! Теплее будет! — позвали восторженно.

Жорик упал в стружку, отдающую соляркой, нашарил в кармане беломорину — уцелела, не сломалась. Чиркнула спичка, это лицо со вздернутым грязным носом он где-то видел.

— Эге, земляк, до чего тесен наш Союз! — залился мелким бесом сосед. Прогнусавил, зажав нос — Мюжчина-а, я вас где-то видала! Фактик!

— Какой ты земляк! — простучал зубами Жорик. — У нас таких нет!

— У нас, у вас! — почесался сосед. — Земля-то у нас одна, колыбель человечества, а? Так, нет? Планета наша голубая, а?

— Ну, одна, — затянулся папироской Жорик.

— Значит, все мы — земляки! Мир, дружба! — попутчик осторожно высвободил папироску из пальцев Жорика.

Его подавила железная логика незнакомца. Обвыкнув в темноте, он обратил внимание на рваные кеды и вспомнил улан-удэнский вокзал. И впрямь, земляк!

— Люди — это стадо! — продолжал философствовать «земляк», покачивая кедом. — Покажи им кнут, и они забудут, что еще вчера кричали о любви к ближнему. Они лучше пожалеют птичку, божью коровку, собаку, чем тебя! Вот мы. Что мы, не женщиной рождены?! Но нет! Ты будешь валяться в ногах, а они перешагнут через тебя! Я не удивлюсь, что когда-нибудь они взорвут этот шарик к чертовой матери! Земляки! А может, я хочу горячего супа, а?!