Виктор Лесков - Серебряные стрелы

Второй номер стрелял в ту сторону, откуда должна была заходить фланговая группа бойцов. Видно, очумели фашисты от этой стрельбы, не поняли, откуда взорвалась граната.

Перевалившись набок, Иволгин отстегнул противотанковую, выдернул чеку. Выждал паузу и бросил ее снизу в темный проем входа.

Он ждал, откинувшись на спину, и довольно отметил, как мощно содрогнулась под ним земля. И только после этого в доте, наконец, стало тихо.

В темноте совсем недалеко прозвучало «ура-а-а!», а через несколько секунд кто-то из фланговой группы встал на бетонированный цоколь дота с поднятым вверх автоматом. Близким эхом отозвалось «ура» в траншеях — это батальон поднимался в прорыв.

А вскоре и комбат был уже в доте, обнимал здоровой рукой Иволгина:

— К самой высокой награде буду представлять тебя!

— Самые высшие полагаются им, — кивнул сержант в сторону поля боя.

— Их тоже не забудем, отец. Никогда не забудем.

Иволгин отмстил, что днем был у него «братком», а к вечеру состарился до «отца».

— Разрешите, товарищ комбат. Товарищ у меня там остался… — Сержант снова кивнул в сторону поля.

— Конечно, конечно. Иди.

Иволгин шагал от дота теперь уж в полный рост, опустив в левой руке перехваченный посредине автомат. Он нашел Капустина в тот момент, когда санитары уже клали его на носилки.

— Жив, Антон? — Сержант взволнованно склонился над побледневшим лицом солдата.

— Дышу, Кузьмич. А наши вон как легко пошли, — тихо, с трудом сказал Капустин.

Пожилой санитар заторопил Иволгина: «После войны договорите, человека спасать надо».

— Неси. — Сержант пожал безжизненную руку Капустина, а затем долго смотрел им вслед, и тени их давно растворились в темноте, и не видны они были даже при всплесках осветительных ракет.

Да, не вернул он нынче долг другу, вынесшему его когда-то с поля боя. Не он, Иволгин, вынес раненого Капустина, это сделал санитар. Он мог утешить себя мыслью, что на войне у каждого свое место, но легче от этого вряд ли бы стало…

Иволгин вздохнул, закинул автомат на плечо и пошел в сторону затухающего боя.

Она легко поднималась по крутому подъему с тяжелыми ведрами на коромысле, уже взошла на взгорок, когда услышала крик детей. Дети мчались вдоль улицы, подбрасывая вверх кепки и крича: «Война началась! Война началась!» Как будто эта новость их радовала.

А у Петровны потемнело в глазах:

— Деточки вы мои! Да разве можно такое кричать?! Деточки, это же горе на весь свет!

Они остановились возле нее, не понимая, в чем их упрекают, удивляясь замешательству взрослого человека. Не стали они слушать ее дальше, побежали вдоль улицы, подбрасывая вверх кепки.

Мать смотрела им вслед и думала о своем старшем сыне. Он уже почти солдат. Заберут его, поди, на войну…

Ей сорок с небольшим; угловатые плечи, сильные руки, на ногах набухшие от тяжелого труда вены. Вся ее жизнь прошла в заботах о хлебе. А хлеба часто не хватало, и каждую весну дети «цвели»… Вырастила, наконец, помощника, и вот на тебе…

Ей повезло еще, что муж попался хороший, работящий. На гражданской Федор потерял кисть левой руки, вместо правой ступни протез скрипел, но характер у него был комиссарский: «ручку» с мужиками начнет гнать — всех, бывало, обкосит.

Федор уже знал про войну. Из сундука, где вместе с облигациями, сахаром, лекарствами хранились и всякие важные в хозяйстве ценности, он достал затертый учебник географии, присел к столу изучать, очевидно, военный потенциал «германца».

Петровна стояла за его худой спиной, сложив руки на животе, и молчала до тех пор, пока муж не закрыл бережно книгу. Она уважала его слово.

— Одолеем! — твердо заключил Федор.

Но ей хотелось знать больше:

— А Колю нашего заберут?

— Навряд ли.

Николая забрали через две недели. Только и успел парень десятилетку кончить.

Первое время он писал письма из какой-то артиллерийской школы. Мать все думала, что немцев вот-вот остановят, и сын скоро вернется домой. В последнем коротком письме он гордо сообщил, что их школу отправляют на фронт.

Через два дня после этого пришли немцы. Без сражений, без бомбежек, без строгих колонн — скорее по-цыгански: кто в карете, кто пешком, кто верхом на лошади. Они шли волна за волной, бегая из хаты в хату, гоняясь по пути за курами, выискивая без конца, чем бы поживиться. Изредка раздавались выстрелы — не боевая перестрелка, а мародерская стрельба по живности.

Не обошли они и хозяйство Петровны. Она видела из окна, как заскочил к ней во двор плюгавый солдатишка, быстрым взглядом обшарил все углы и заметил пригревшегося под стенкой сарая подсвинка. Мягко ступая, фриц зашел к нему сзади, достал на ходу нож и, примерившись, безошибочно вогнал его поросенку под лопатку.

На всю зиму оставил детей без приправы к картошке.

Немец, захватив подсвинка поперек, уже готов был унести свою добычу, но во двор зашли еще двое. Один — в высокой фуражке, другой, видно, из рядовых, в пилотке, длиннолицый и белесый. Солдат бросил подсвинка, вытянулся по швам. Резкая команда — и его как не было во дворе.

Петровна было оживилась: поросенок останется ее детям. Не тут-то было: немец в фуражке что-то буркнул другому и не оглядываясь пошел к калитке. Длиннолицый легко взял подсвинка за задние ноги и поспешил за офицером.

Немцы оставили в деревне небольшой отряд, соорудили на крыше школы наблюдательный пункт. Денно и нощно торчал там часовой с винтовкой наперевес.

Прошло несколько дней, и однажды глубокой ночью в ее хату постучали. Федор пошел открывать, а она затаилась в предчувствии беды.

— Только не зажигайте лампу. Сначала занавесьте окна, — услышала Петровна и успокоилась: по голосу она узнала бывшего директора школы.

Она ушла в другую комнату, оставила мужчин одних, но их разговор все равно был ей слышен. Антон Сергеевич настаивал, чтобы Федор согласился идти старостой:

— Нам нужны там свои люди, пойми ты, дорогой человек…

— Нет, Сергеич, это не по мне. Окончательно тебе говорю, не могу с ними рядом быть!

И Петровна была согласна с его решением — знала, что когда-нибудь он все равно не выдержит и плюнет фрицу в морду.

— А насчет Ивана договорились значит? — еще раз переспросил Сергеевич перед уходом.

— Договорились. Будет парень ходить.

Иван ее сын, он моложе Николая, и как матери казалось — ловчее. Старший сын — брал больше усидчивостью, трудом, а Ване все давалось легко, все схватывал на лету. Он выделялся в школе способностью к немецкому языку, разговаривал с учительницей на равных, и об этом сейчас вспомнили. Ему надо было побольше вертеться среди немцев, он мог бы снабжать партизан ценной информацией.

За Ивана мать была спокойна. А Коля казался ей не таким везучим в жизни. После того как перестали от него приходить письма, он стал сниться ей почти каждую ночь. И все начиналось одинаково: будто она на сенокосе, ему годика три, не больше; идет дождь. Она собирает граблями сено и кладет в копны. Удивляется: идет дождь, а сено сухое, как порох. А потом вспоминает, что под первой копной оставила Колю, идет за ним, а его нет. Бежит к речке — нигде не видно, вернулась к сосновому бору — где-то плачет, а найти никак не может. Уже не плачет сын, а хрипит совсем рядом отбившимся гусенком, зовет: «Мама!» Но как будто под шапкой-невидимкой. Всю ночь промается, а сына так и не найдет…