Александр Жуков - Высоко в небе лебеди

Лида щеткой расчесывала длинные черные волосы, потом присела к столу, положила на него руки и вдруг уронила на них голову.

«Может, с сердцем что?» — испугался Анисенко, шагнул на желтую полосу света.

Лида подняла голову, настороженно посмотрела в темное окно, и он сначала отступил в сторону, но тут же каким-то чутьем уловил, что она думает о нем, и снова вышел на свет.

Но Лида не видела его.

Анисенко неловко помахал рукой, хотел было крикнуть, да спохватился, что переполошит всех многочисленных обитателей третьего корпуса. Лида откинула со лба волосы, задернула занавеску, и свет в ее окне погас.

«Вот и все», — Анисенко прислушался, словно надеялся среди приглушенных голосов, шумов и музыки, доносившейся с танцплощадки, различить шорох Лидиных шагов; у нее была привычка сделать сто шагов по темной комнате, чтобы настроиться на крепкий сон; а ее шаги и прерывистое, неглубокое дыхание помнились хорошо. Анисенко представил, как он сейчас неслышно проберется в ее комнату, всю ночь простоит у ее кровати, а утром, ни слова не говоря, будет наблюдать, как Лида причесывается, прибирается, заваривает чай в маленьком зеленом чайнике…

Домой идти не хотелось; Анисенко присел на лавочку под Лидиными окнами, посмотрел на черное осеннее небо, на фонари в виде желтых яблок, нависавшие над аллеей, и просидел так до самого утра; а когда увидел в окне сначала сухую всклоченную женщину, Лидину соседку, спрятался в кусты; потом к окну подошла Лида, потянулась и зевнула.

Анисенко облегченно вздохнул и побрел к своему корпусу, тихий, радостный; почему-то вспомнил дом, жену, но все это было далеко-далеко и не мешало его новым чувствам и настроениям.

И сейчас, лежа на диване, он удивлялся тем переменам, которые свершались в нем тогда ежедневно и, может, ежечасно; и даже теперь, спустя время, он все еще не мог вернуться к прежней своей жизни, мучился этим, но ничего поделать с собой не мог.

«Может, съездить к ней?.. У меня вон за картошку четыре отгула. А что жене скажу?.. Да, история!» — Анисенко решил, что вот сейчас напишет Лиде все, как есть; она — умная, поймет и не осудит; он разыскал у сына ручку, бумагу, присел к столу и задумался; через час он вконец измучился, а подходящих слов так и не нашел, но отсылать фотографию без письма было как-то неприлично, и тогда он размашисто вывел в начале страницы:

«Я возвращаю Ваш портрет», — подписался, заклеил конверт и уже в дверях столкнулся с женой.

— Ты куда?

— На свидание.

— Ой, Анисенко, горе мне с тобой, — насмешливо вздохнула Наталья и захлопнула дверь.

Анисенко посмотрел на дверной глазок, вспыхнувший желтым светом, нащупал в кармане жесткий конверт и, поскольку был тугодум и вовремя не нашелся, с грустной иронией обронил:

— Вот тебе и Анисенко…

1985

Я жил шумно, жадно торопил события; круговерть редакционной текучки настолько увлекала меня, что я легко, словно своими, бросался чужими мыслями о бренности человеческого бытия, о высоком и таинственном предназначении человека; эти мысли принимались без особого удивления, словно глоток воздуха или трамвайный билет, не проходили ни через разум, ни через сердце и потому не влияли на мою жизнь, — все это я понял в те самые мгновения, когда у меня впервые в жизни перехватило дыхание, я повалился на пол; не мог ни встать, ни крикнуть, да и кому было кричать?.. Все сотрудники редакции давно разошлись по домам; многие из них мои «ночные бдения» считали бзиком, как и все, что я делал; я чувствовал, что уже не принадлежу сегодняшнему дню, а нахожусь где-то на границе бытия и небытия; и тогда с невероятной четкостью вспомнилась страница из старинной книги, в которой я минуту назад искал экстравагантный афоризм для статьи об одиночестве:

«Многие ведь дружат со мной, опуская руки со мной в солонку, а в несчастье, как враги, обретаются и даже помогают поставить мне подножку; глазами плачут со мной, а сердцем смеются надо мной. Потому-то не имей веры к другу и не надейся на брата».

Боль вошла в сердце, и оно, готовое выпрыгнуть, беспорядочно заколотилось в груди; меня охватил жуткий страх, нагнавший мурашек; я понял, что все мои представления о месте под солнцем — иллюзии, которые являются профессиональным заболеванием большинства газетчиков; после меня не останется ни философских трактатов, ни романов; люди, пишущие трактаты по переустройству жизни, а они существуют и поныне и обивают пороги редакций со своими трудами, написанными в амбарных книгах или в школьных тетрадях, — эти люди всегда вызывали у меня сочувственную улыбку, но, как я понял позже, их наивное желание открыть для человечества кратчайший путь к бессмертию шло от отчаянья, а не от какой-то душевной болезни; бессмертие в те краткие минуты из отвлеченной идеи, лишенной плоти, превратилось в горящую свечу, которая осталась бы после меня в сомкнувшемся кромешном мраке…

Я очнулся в больнице. Врач, мой давний знакомый, бодро заверил, что ничего страшного мне уже не грозит, что виной всему происшедшему нынешние стрессы и что, как он недавно прочитал в одном из научных журналов, без них тоже нельзя, они мобилизуют организм. Я грустно улыбнулся, хотя днем раньше ухватился бы за этот парадокс; мной уже владели иные мысли и чувства, я попытался рассказать о них врачу, по он, даже не выслушав, мягко заметил:

— Тебе надо отдохнуть. После кризисной ситуации частенько возникает желание пересмотреть отношение к жизни. Дай этому трезвую оценку или, что еще лучше, забудь. Тебе сейчас надо слушать только жизнерадостную музыку и писать только светлые стихи.

Я не выдержал и дал волю иронии:

— У меня такое ощущение, что только тем и занимался, и вот он — результат.

Врач понимающе засмеялся и ушел.

Я вернулся в редакцию с таким настроением, что именно я больше своих героев нуждаюсь в жизненных советах и рецептах, «ибо имею сердце — как лицо без глаз; и ум мой — как ночной ворон, на развалинах бодрствующий»; один из моих коллег мрачно пошутил: «Лучший врач тот, который постоянно болеет, а лучший журналист — неудачник в жизни». Как и в каждой остроте, в его словах была доля правды; он понимал: нужно передохнуть, сделать хотя бы крохотную паузу. «Закачусь в районную гостиницу на недельку. Подышу свежим воздухом. Глядишь, немного отойду», — решил я.

Мой выбор пал на заштатный патриархальный городишко, который состоял из одной трехсотметровой улицы с каменными домами и небольшой мебельной фабрики; на ней работал столяр-краснодеревщик — герой моего будущего очерка; короткие сборы в дорогу, предчувствие встречи с новым, наверняка интересным человеком — все это вдохновляло. Я даже не стал договариваться о встрече по телефону, просто сказал себе: «Командировка большая. Спешить некуда».