Василий Снегирёв - Раноставы

— Э-э… да они разопрели, — с досадой, обдирая бересту, качает головой пришелец.

— Не высохли ишо, — подсказывает осмелевший Толька.

— Сухих нет?

— Нисколько.

— Так и до утра прошипят.

— Пошипят, пошипят да пыхнут. — Брат присаживается на корточки. — Что, подтопок не открыл?

— Недотепа! — ругает себя бородач. Он протянул руку. — Митрий. А тебя? Постой… кажется, Натолий?

У Тольки не задержалось на языке:

— Ыхы.

Я вытаращил глаза: откуда ему знать?

— Тебя забыл, — сверкнул он малюсенькими мышиными глазами.

— Пашка.

— Да, да… Отец ишо смешно тебя называл. Как его? Ну… из которой пьют?

— Кружка? — подсказывает брат.

— Не-ет… Чеплашка! Знал хорошо вашего отца, вместе холостовали. Ездили друг ко другу: он в Гладкое, я в Лебяжье. И женились — он на гладченской, я на лебяжьенской. Как жили! Только приходится вспоминать. Наглумилась жизнь: Петра на войне убили. Устинья с вами теперь мыкает. Я невредим вернулся, бог миловал, а дома вот не повезло. Жена горючее возила. Раз уехала и не приехала. Вернее, привезли ее обгоревшую, мертвую. Попала под грозу. Можно было бы где-нибудь притулиться — обождать. Да разве терпится, когда трактора стоят. Гроза затянулась, они и поехали. Гром как пушки гремел. Хряпал и хряпал над головой. В небе живого места не сыщешь — все расплавили молнии. Одна березу сразила, другая Любу сожгла. И выбрала же, окаянная, именно ее. А ехала она в середине обоза. Видно, судьбу на быстром коне не обскачешь. Чему быть, того не миновать. Вот я всю войну прошел и ни одной царапины. Лучше бы мне погибнуть, чем ей. И ребятишки бы жили с ней, а не в детдоме. Как ни тяжело, а ни одна мать не бросит детей. Чего уж Устинья не перетерпела, а вас не бросает.

Зачем мы плохое подумали о человеке? Какой он бродяга! И вовсе не чужой, раз тятю и маму знает. Да и жизнь-то у него не лучше, чем у нас. Мы сели возле гостя. Он долго молчал и враз выдохнул:

— Вот уж год, как схоронил ее, места себе не найду, блуждаю: к ребятам схожу, домой возвращаюсь. Ни метель, ни пурга не держат. Трое у меня их. Все парни. Один вот, как Натолий, другой, как ты, а третьему шестой год.

— Зачем ты их сдал? — спросил я.

— Людей послушал. Может, они и правы, но сердцу не прикажешь, оно не камень. Ну-ка, Чеплашка, неси картошек, сейчас «рябчиков» напекем.

В камине потрескивали дрова, плита раскалилась, соленые резни подпрыгивали. Кожура вздувалась и со щелком лопалась. В прорезях половинок кипели светлые пузырьки.

— Самый смак! — Дмитрий кусает серединку, из которой выжимается солено-водянистый крахмал. — Объедение!

Пес глядит, уставясь, на хозяина.

— Тоже проголодался? — Дмитрий выбирает большой ломоть и накидом швыряет. Джек ловит широкой пастью, хрумкает зубами.

— Готово! — хохочет Дмитрий. — Вы что, ребята, модничаете? Ешьте за компанию или деньгами хотите взять?

Он тряхнул бородой, начал чистить печенки.

— Мы наелись, — ответил я за себя и брата.

— Зато нас с Джеком не накормить.

— Еще нарежем. — Я поставил возле камина ведро картошки.

Теперь вчетвером уминали печенки. Джек не морговал и очистками.

— Приблудный пес, — говорит Дмитрий. — Увязался в Петропавловке и не отстает. Кличку дал, что в голову взбрело.

— Джек!

Пес завертел хвостом и поднял морду.

— На!

В горле пса, как в трубе, просвистела картофелина.

— Умный, только что не говорит. Не он бы, загнулся, а с ним веселее и ни разу с дороги не сбился. Ох и убродно: шагал по целине, едва выбрался.

У меня на уме мама.

— Тебе хорошо, — говорю гостю.

— Кому плохо?

— Маме.

— Почему?

— Она одна, а вас двое. С такой собакой любой волк не страшен.

— Где Устинья?

— В Уксянке.

Кто-то завозился в сенях, на пороге появилась женщина. Мать мы узнали только по бабушкиной шали и сразу кинулись обнимать ее.

— Ой, ребята, дайте присесть, вымоталась. — Она развязала шаль и бессильно опустила руки на край лавки. — Не верится, что пришла. Думала, не дойду. Как уж не отпускали из Петропавловки! Но ничего не поделаешь с сердцем. Отправилась на ночь глядя. Поднялась на вершину, на ней сплошная несусветица — все клубком вьется. Но вижу, кто-то протопал. След свежий, хотя до половины занесен. Значит, и я пройду. Шалью обмотала голову, оставила одни глаза и пошла по следу. Шла хлестко, думала догнать. Так никого и не встретила.

— Это мы шли, — втиснулся в рассказ Дмитрий.

— А тебя что погнало? — спросила мать. — Куда ты ходил?

— К ребятам, в детдом.

— Не раньше, не позже.

— Соскучился.

— Поверите нам, бабам. Разве пошла бы я, если не робята. Ведь двое суток одни. Иду-иду, присяду, пореву — и опять дальше. Потом и след потеряла, заблудилась. Не знала бы лесов, так и сгинула где-нибудь. Целую ноченьку блудила. Перед утром ветер стих, разъяснилось небо, увидела я Лебяжье и прибавила шагу. Казалось мне, что быстро иду, на самом-то деле степью «пилила» больше часу и озером не меньше. Насилушку выкарабкалась. Хоть не здря сходила, все охлопотала.

— Паша, — обратилась мать, — налей-ко кипяточку, нутро погрею.

Она плотно зажала алюминиевую кружку и маленькими глотками начала отхлебывать. Возле мамы хорошо, тепло, глаза сами собой закрываются…

Встали поздно. Дмитрия с Джеком в избе не было. С середы крикнула мать:

— Сыно, вымети в избе, мне некогда.

У порога под деревянной кроватью я обнаружил бумажку. Она была лощеная, новенькая и хрустела в руках.

— Мама, деньги!

— Кто их наковал?

— Гляди.

— Верно. Неуж Митрий выронил?

— Не-ет…

— Тогда надо подобрать, увидим мужика — отдадим.

Загадка с деньгами разгадалась в марте. Я напоил корову и вышел из пригона. Через заплот перепрыгнул Джек. Он подбежал ко мне и лизнул в щеку.

— С луны свалился? — обрадовался я и повел в избу за ошейник. Джек вырвался и давай трясти меня за полу.

— Очумел? — крикнул я, но пес продолжал тащить за ограду. Джек бежал впереди, я едва успевал за ним. Снег разлетался водянистой кашицей. У Обуховского болота, на обочине дороги, стояла с мелкими сухими дровами подвода. За лошадью, около воза, копался мужчина. Потом он натянул вожжи, навалился на сани и крикнул:

— Но!

Кобыла вытянулась, казалось, вот-вот порвется, но воз даже не дрогнул. Сани лежали на боку, полозом кверху. Дмитрий распряг лошадь, залез на полозья, начал прыгать, но воз не отваливался.

Возчик досадовал:

— Дернуло же меня! Можно было объехать стороной. Сейчас и трактором не вытащишь.

— Ты куда везешь? — спрашиваю.

— Не догадываешься?

— Нет.

— Вам.

Я обрадовался. У нас как раз вышли дрова, почти неделю собираем вытаявшие щепки и полешки.

— Беги домой, забирай Натолия и сюда. Возьмите санки, попробуем на себе вытаскать.