Виктория Беломлинская - Когда вакханки безумны

Затем я вместе с телефоном переместилась в уборную — ничего не поделаешь, мне казалось, что звонок нельзя отложить ни на мину ту…

— Гуленька, ты что, с ума сошла? — со зловещей ласковостью спросил муж, у которого на этот раз не оставалось сомнений в не пристойности моего поведения. Но я огрызнулась из–за запертых две рей:

— Отстань, мне надо — и совершенно сбила его с толку…

Два коротких разговора, состоящих из «Нет?» — «Нет». — я про вела в коридоре. Ни в той, ни в другой машине зонта не оказалось.

Я звонила весь следующей день, но обзвонить всё не успела. В воскресенье мне опять пришлось мотаться по квартире с телефоном и запираться то в комнате дочери, то в ванной. Эти два дня до краёв заполнились жгучим презрением к человечеству.

— Простите пожалуйста, — начинала я с академической вежливости — дело в том, что я забыла в такси зонтик. Нет, не помню. Нет, японский, складной… Что?… Ну в этом я не сомневаюсь — заканчивала я беседу голосом, полным злорадной горечи. Последняя фраза была ответом на обещание, если передадут, непременно вернуть, и выражала всю меру моего недоверия к человеческой порядочности. «О, да! Как же! Вы вернёте»! — думала я, набирая следующий номер, и, начав с заученного: «Простите пожалуйста», мысленно продолжала клясть весь мир: Прежде всего, вам никто его не передаст, так что и обещать нечего! Это в стране, где одна из популярнейших пословиц, так сказать, народная мудрость; «Что с возу упало, то пропало» — найдётся вдруг святой, юродивый, который притащит вам такую находку! Это точно–то зная, что вы его тут же прикарманите! Ещё что–нибудь другое, а то ведь что? Японский зонтик! Это ведь не просто вещь — это нечто вроде масонского знака, знак престижа — что–то такое, чем можно толпу раздвигать…»

Пару раз диспетчеры объясняли: «Да что вы, милая, кто ж нам такой зонтик принесёт», — но в большинстве случаев слышалось лицемерное обещание вернуть, если только… — именно в этих случаях у меня возникало обидное подозрение, что как раз сейчас, разговаривая со мной, противная толстая диспетчерша с жирным голосом сидит под моим зонтом, не потому, что у неё крыша над головой протекает, а просто так, любуясь неожиданной обновкой…

Часов в десять вечера выяснилось, что звонить больше некуда. Можно было бы, впрочем, учитывая сменность работы в парках, начать всё сначала, но почему–то пришло безразличие — я уже сжилась и смирилась с пропажей. Ещё некоторое время посидела в пустой комнате у телефона, бессмысленно уставясь в одну точку. Потом поднялась, вышла в коридор и совершенно случайно глянула в сторону вешалки.

И тут же сквозь плащи и куртки увидела на одном из крючков мерцание знакомой красной петельки. Не веря своим глазам, я рванулась и уже наверняка нащупала благополучно висящий на собственном своём месте дорогой мой зонтик. Как это могло случиться? Сюда, на крючок, механически, заученным раз и навсегда жестом, я вешала его, возвращаясь домой, но не это странно: ведь за два, нет три, в общем, два с половиной дня, я множество раз подходила к вешалке, одевала и раздевала плащ, ко как могло случиться, что ни разу не посмотрела даже?!

То есть смотрела, но не видела… Так, словно, видеть можно только то, во что веришь, в чём заранее уверен… Как странно и стыдно я прожила эти дни — мне показалось, что я прожила их какой–то не своей, чужой жизнью и тут же со страхом подумала: «Да нет, почему же чужой? Вот именно, своей…»

Зонтик!.. Да будь он хоть дорогим- золотым–бриллиантовым…

Но я отогнала от себя противные мысли и закричала: «Ура! Нашёлся!» — и сразу же всё объяснилось, и дома стало легко и весело.

Вообще, у нас дома почти всегда было легко и весело. И как раз тем, может быть, веселей — легче, чем меньше мы все трое — я, муж и наша подросшая дочь — жили домом. Его заботами, его интересами, необходимостью что–то в нём ладить, наживать, благоустраивать — быт мало тяготил нас, зато мы совершенно не выдерживали ни малейшего столкновения с ним: даже нужда вызвать водопроводчика повергала всю семью в состояние крайнего уныния. Когда накапливались разные нудно–неотвязные дела, я говорила себе: «Ай! Надо влюбиться, и тогда всё пойдёт побоку!» Это, конечно, шутка, но у влюблённого человека, и в самом деле, откуда ни возьмись, находится время сидеть сложа руки и мечтать, находится время гулять по садам и паркам или, что, вообще, удивительно, лететь в другой город…

Но с годами мне все реже удавалось испытать головокружительное чувство влюбленности, я всё придирчивее относилась к своим поклонникам и всё настороженнее прислушивалась к себе в надежде, что всё–таки найдется кто–нибудь, кто приведет в действие тот удивительный механизм, который помогает нам жить без страха и сомнения среди миражей…

Мне еще ещё далеко было до того края, когда появилось опасное чувство: вот шагну, и … под ногами пусто… Как верит землепроходец, что найдет новую землю, так я ещё верила, что найду человека. И нашла…

Нелепо пускаться в описание: глаза серые, на подбородке ямочка, рост средний, шатен — это годится для опознания, но когда я увидела его, мне показалось, что мы знакомы издавна и ещё вспомнились строчки: «Ах, на гравюре полустёртой в один великолепный миг, я встретила, Тучков Четвёртый, ваш светлый лик…». Никакой гравюры, конечно, не было, но в Эрмитаже ещё девочкой, часами бродя в Галерее героев Двенадцатого года, всматривалась в лица и влюблялась без памяти…

И по отцу, а, главное со стороны матери, он принадлежал к стариннейшему роду настоящей русской аристократии, и неистребимое родовое сошлось в его чертах; конечно, ничто не сохранило для сравнения голоса его предков, но это чудесное, чуть проглоченное «р» — надо чтоб из века в век твои предки французским владели лучше русского, чтоб тебе досталось такое грассирование «р-р» — никчемное, ибо уж ты–то французского вовсе не знаешь, но от никчёмности своей ещё более искреннее, чарующе–трогательное…

Мы очень недолго виделись с ним в Ленинграде.

Потом мы писали друг другу письма — я жаркие и надрывные, он — чуть торопливые, но светлые и нежные…

Он звал меня в Москву, и я уже готова была сорваться, очертя голову, НО ожидание мне предложили командировку. За два дня до отъезда мне приснился сон, что случается со мной крайне редко. Я да же считаю бессонной ночь со сновидениями. Мне приснилось, что я в Москве, что стоит страшная жара и я в троллейбусе снимаю с ног сабо и выхожу, забыв их надеть. Начинаю искать свои башмаки, звоню по троллейбусным паркам, и при том испытываю ужасную неловкость перед ним, потому что еще оказывается, что всё это время он рядом, но мне не до него, то–то и стыдно, что не до него, и я говорю себе в оправдание: «Что же делать: не ходить же мне босой!» — и тут же понимаю, что ложь ужасна, ибо вот в углу — вдруг какой–то подвал и сундук в углу, а на нем стоит пара моих же туфель, других, на каблуке… Он видит их, и я просыпаюсь от уже просто невыносимого стыда. Я даже рассказала этот сон знакомым, не весь, а только, что туфли потеряла, и кто–то сказал, что сон хороший — что, значит у меня в жизни что–то кончится, а новое начнётся, кто–то сказал, что плохой — нет хуже, как терять во сне…