Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3

Гости шли да шли. Собралась в мазанке добрая половина тех, чьи портреты размещались на стене над этажеркой в квартире Платона Тимофеевича. Нанесли бутылок и закусок, натащили подарков — ими была завалена вся постель. Входя, все обнимали Капу и Андрея, говорили: «Вот вам на новоселье».

Серафима, Варя, Валентина Ивановна принялись под руководством Устиновны налаживать стол. В сумках и в корзинах, принесенных ими, была даже и посуда.

Капа поняла, что языческий обычай, складывавшийся веками, оказался сильнее ее. Андрей стал нервничать, боялся, что Капа обидится, расстроится. «Что ж, Андрюша, — сказала она ему шепотом, улучив минутку, — будем терпеть. Ты не огорчайся. Постараемся делать вид, что мы всему этому дико рады. Пройдем через все испытания».

Последними явились Горбачев и Анна Николаевна,

— Здравствуй, папочка! — шепнула ему Капа. — Мы тебя с утра ждем. Целый день разгребали с Андреем снег на улице. Устали, ужас!

Горбачев улыбнулся:

— Тебя, коза, не проведешь!

Он стал знакомиться с Ершовыми, обходя всех и здороваясь за руку.

— Вот родственниками стали. Породнились, — сказал он, садясь и доставая портсигар. — Смотри, Анна Николаевна! А мы с тобой горевали, что ни тёть у нас, ни братьев, ни сестер. Какая силища теперь вокруг!

— Не то шутишь, не то сожалеешь, Иван Яковлевич? — Платон Тимофеевич смотрел на него внимательно и настороженно.

— Что ты, Платон Тимофеевич! Радуюсь. Искренне радуюсь.

— То–то! В случае чего знаешь, какая тебе подмога будет.

— Да уж не сомневаюсь.

Дмитрия Горбачев спросил о том, как идут дела с десятитонными слитками.

— Идут, — ответил Дмитрий. — Даже простаивать начинаю, мартеновцы не поспевают за блюмингом.

— Вот это здорово, замечательно! А почему не поспевают?

— Так ведь не всю разливку на десятитонных изложницах ведут. Еще за старое держатся, товарищ Горбачев.

— По фамилии, да еще и «товарищ»! — Горбачев даже руками развел. — Эдак, товарищ Ершов, не пойдет. Уж давайте как–нибудь более по–родственному.

— Образуется, — сказал Платон Тимофеевич. — За стол сядем да по чарке примем, оно и пойдет по–родственному.

За столом было тесно, стульев не хватило, хотя уж и к соседям за ними сбегали. Пришлось некоторым сидеть на досках, положенных на табуретки. Но теснота никому не мешала, никто на нее не обращал внимания, не выражал никаких повышенных претензий и никакого неудовольствия. Все хозяйские обязанности приняли на себя сестры — Серафима и Варя. Капа могла не вскакивать со стула и ни за чем не бегать. Она старалась сидеть тихо и быть незаметной, радовалась тому, что никто не рассказывал глупые анекдоты о свадьбах, и очень надеялась на то, что «горько» кричать не будут. Но «горько» все–таки закричали. Начал муж Серафимы — капитан рудовоза. А там и пошло… Оказалось, что это не так уж и страшно — целоваться с Андреем на виду у всех. Немножко, правда, неудобно, что отец видит. Мама–то ничего, но отец, он стеснял.

Заговорили о молодежи: дескать, молодые нынче любят как можно дольше проживать на харчах родителей. А вот Капа иная, молодец, не побоялась самостоятельной жизни. Капитан сказал:

— Что правда, то правда, любят ребятки за отцовскими спинами жить, и спин этих, между прочим, не ценят. У нас механик рассказывал случай из школьной жизни. Учитель спрашивает на уроке… животных изучали: «Ну, скажи, хлопче, яка скотина тебе чоботы дает?» — ботинки, значит. А хлопче в ответ: «Батько».

— Среди заводского народа таких нету, — сказал Платон Тимофеевич, — белоручек. Наш народ трудовой. А у трудящего в голове места для дури не остается. Вот взять нашу семью. Ершей… Ты знаешь, Иван Яковлевич, как нас народ называет? Ерши, говорят.

— Так истинно ерши и есть, — сказала Устиновна, уже выпившая две–три рюмочки. — Чуть что, чуть не по–ихнему, не по–ершинскому, тут тебе колючки со всех боков и навострят.

— Ладно, ладно, не разводи самокритику, тетка. Так я что говорю, Иван Яковлевич? Я говорю — взять наше семейство… — продолжал Платон Тимофеевич. — В строгости жили, отец — во как! — держал нас. Баловства не было. А вот выросли — какие люди получились. У нас там всяких этаких… — Он осекся на полуслове, стал оглядывать сидевших за столом. Помрачнел. — Ну ладно, в общем, — сказал, насупясь, — давайте выпьем лучше. За этих ребят, которые сами свою жизнь взялись строить.

Потом, когда уже говорились другие тосты, он поманил к себе сестру Серафиму, спросил:

— Степан где? Ты ему сказывала?

— А как же! В общежитие поехала — нету, в гараж отправилась — гляжу, ноги торчат из–под машины. Потянула за одну: он, Степка. В моторе ковырялся. Все ему объяснила, сказал, ладно, мол, сестренка, спасибо за приглашение и за то, что пришла.

— Так где же он?

— А уж не знаю, Платоша. Была бы честь…

Застолье продолжалось почти до утра. Пели, танцевали, куролесили. Серафима с Горбачевым отплясывали русскую.

— Ваня, — сказала Анна Николаевна, когда он, раскрасневшийся, запыхавшийся, сел на место. — Валидола мы с собой не взяли, учти.

В эту ночь даже и Дмитрий захмелел. Среди шума, среди танцев он вдруг вышел из боковушки с гитарой и, глядя поверх людей, заполнявших комнату, запел:

Все приутихли. Смотрели в бледное лицо Дмитрия.

— Не очень–то радостная песенка, — сказал кто–то, когда он закончил. — Не так чтобы свадебная.

— Да ведь и не у всех свадьба, — ответил Платон Тимофеевич тихо и с укоризной.

Замечание его все родные поняли, потому что все они знали историю Дмитрия, Лели и Степана.

Серафима с Варей, чтобы рассеять нерадостное впечатление от песни Дмитрия, принялись петь частушки. Пели они лихо, со взвизгами, смешно и очень точно пародируя каких–то эстрадных сестер, которые гастролировали в городе минувшим летом.

Под утро решили выйти на улицу, подышать свежим воздухом. На улице было морозно и лунно: Появились первые пешеходы, в окнах зажигали свет.

Шли по дороге, подхватив друг друга под руки, напевали, шутили, смеялись. На перекрестке стали расходиться. Горбачев обнял Капу, обнял Андрея, сказал;

— Не будьте гордецами, не забывайте.

Обнимала и целовала Капу и Анна Николаевна, никак не могла отпустить дочку от себя.

Когда Андрей и Капа вернулись в дом, они увидели: за разоренным столом сидит Дмитрий. Никто и не заметил, что он не вышел со всеми на улицу.

— Ребята, — сказал он, — пустите меня к себе. Вон туда, в боковушку. А то живу как чумной, места не нахожу.