Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3

— Почему–то я не умерла, — как бы размышляя вслух, сказала Леля. — Хотя никто меня особенно и не лечил. Встав на ноги, я даже порадовалась, что такая страшная, — в публичный дом по крайней мере не отправят. Много думала о вас, Степан, особенно когда наши уже наступали в Германии. Я была рабочей силой на одной фабричонке, жила за проволокой. Ждала — вот появитесь, порвете проволоку… А вы…

Степан, подавленный, молчал.

— Но я вас не виню, — сказала Леля. — Там трудно было выдержать. Понимаю.

Никаких слов не мог найти Степан.

— А как же теперь с Дмитрием–то? — только и смог он сказать в конце концов.

— О чем вы?

— Может, я помешал вам, в жизнь встрял, непрошеный?

— Не знаю, — ответила Леля. — Откуда я знаю? Я же сказала, что он от доброго сердца меня пригрел. Может, в сердце уже ничего и не осталось. Жалость — не любовь. Она быстрее проходит. До свиданья, — неожиданно закончила она, нажимая на дверцу кабины. — Я пойду.

— До свиданья, — сказал Степан, следя за тем, как медленно идет она по снегу к двери барака.

Когда скрылась за дверью, включил скорость, резко нажал на газ, машина пошла.

Мчался по дороге. Дорога лентой текла под колеса машины. Следил глазами за этим стремительным однообразным течением — и видел перед собой Лелину жизнь. Была эта Лелина жизнь жестоким укором Степану. Мог бы и он выдержать и не сдаться, как выдержала и не сдалась Леля. Может быть, цена велика, какой заплачено за эту ее твердость? Нет, чего там о цене! Теперь он ученый, он знает: любая цена не будет сверхмерной, если ею сохранены достоинство, верность и честь человека.

Луна ярко освещала зимнюю дорогу, дорога казалась светлой рекой, бегущей среди белых равнин. На одном из поворотов ее стояла женщина и, подняв руку, просила подвезти. Степан остановился, пустил женщину в кабину.

— Вот спасибо, милый, вот спасибо! А то уж двое проскочили, даже и глазом не повели.

— Откуда и куда так поздно? — поинтересовался Степан.

— В город иду, думала, попутная машина будет, а вот эти два ирода не взяли, а других все нету. Мне на станцию, на поезд надо. В Кутки съездить, мужика проведать. Он на Ремонтном работает. С мереесовскими тральщиками там. Второй месяц дома не был.

— А сами в Рыбацком, значит, квартируете? Местные?

— Местные. И родители там жили, и ихние родители…

— Величкину знаете?

— Лельку–то? А кто ее у нас не знает! Все знают. Знакомая, что ли?

— Да, говорили, больно жизнь у нее трудная. Шофера говорили, которые за рыбой к вам ездят.

— Что верно, то верно, гражданин. Трудная жизнь у бабы. Разное говорят. Говорят, будто бы, как вернулась она после войны… У ней перед войной–то жених был, парень такой видный, антилегентный… Вернулась, значит, через четыре года и к нему: «Здравствуй, голубь мой сизокрылый». А голубь как увидел ейну личность: «Будьте, говорит, здоровы, притензиев никаких к вам у меня не имеется». А крыши у нее родной нету — дом сожженный, и родителев, отца–матери, нету — убитые. Кругом сирота. Пришла она к нам в поселок, живет в общежитии. Который год проживает так. Другие бабы–девки там меняются, приезжие, сезонщицы, на рыбозаводе работают. А она без смены, все живет и живет бобылкой. Ни пожитков никаких, ничего. Что есть на ней, то и все хозяйство. Вот какая она, Лелька. Не хочет в городе жить. Стесняется. А и то сказать, какой бабе охота в таком виде на люди показываться. Баба, милый, какая она ни есть, а все норовит перед мужиками выставляться, Другая — такой мордодер, а кудерьки накрутит, губы намажет, сумочку в руки и давай стрелять глазами туды и сюды. А эта, Величкина–то… кудерьки да помада ей не помогут.

Женщина помолчала, добавила:

— Женишка ейного винить не будешь, нельзя его винить.

— А почему?

— Ну как, милый, почему? По очень простому. Женятся–то для чего? Для радостной жизни. А тут каторга будет, взглянуть не на что. Нет уж, раз получилась ты баба такая страшенная, терпи, никто тебе не виноватый. Вот если б не жених, а муж, к примеру, был, да вернулась бы она к мужу такая, а он бы хвостом крутнул и сбежал от нее, мужу в таком разе амнистиев нету. Это что же, такая ты подпора в жизни оказался, да? А главное — что? Главное, что гитлеровцы бездетной ее сделали, все нутро раздавили и грудь порезали: не кормить мол, никогда тебе твоих русских щенков.

Женщина долго еще говорила о Леле и вообще о жизни — ее трудностях, странностях и непонятностях. Но Степан уже не слушал. На душе было горько, очень горько — хуже степной травы–полыни.

Высадил Степан словоохотливую спутницу у вокзала, десятку ему протянула. «Ты что, — сказал удивленно, — я тебе официант, что ли, на чай–то суешь?» — «А все шофера берут, и не то что десятку — по ночному времени четвертную бы сцапали нормальные–то люди». — «Ну, пойди отыщи такого нормального и отдай ему свои финансы, если они у тебя из кармана на волю просятся».

Поставил машину в гараж. Было часов пять утра. Где уж тут идти на свадьбу? И до свадьбы ли, когда на душе такое? Все время Леля перед ним стояла, раны видел ее страшные, о которых дорожная спутница рассказывала. Не в силах был понять, как могла она, черноглазая, нежная, с такими щечками бархатными, выдержать гестаповскую муку.

Теперь получалось. Совершенно очевидно, что получалось. Шрам на полотне не выпирал, не лез в глаза, он был штрихом к биографии, он говорил о том, что солдат воевал, солдат прошел сквозь огонь войны.

Виталий тщательно выписал руки рабочего. Это были руки творца, руки, которые все могут, руки, перед которыми отступает природа, — сильные и красивые своей силой. Поубирал, где только можно было, излишек искр и машинных деталей, притушил краски второго плана, краски фона, отказался от всего, что могло бы заслонить человека. Человек стал крупнее, объемней, он жил на холсте, исполненный воли, порыва, внутреннего яркого горения. Вспомнились слова гениального скульптора, который, когда его спросили, как он добивается такого совершенства в своих творениях, ответил: «Беру кусок мрамора и удаляю лишнее». Как важно в искусстве, в истинном высоком искусстве, обладать этим чувством — чувством необходимого, чтобы уметь удалять лишнее! Что же такое — это необходимое в искусстве? Почему так трудно отбирать его из миллионов явлений и подробностей жизни?

Искра еще никогда не видела Виталия таким одухотворенным и взволнованным. Она радовалась за него.

— Как ты думаешь, Искруха, — спросил он однажды, — стоит его, — Виталий кивнул на портрет, — выставить к съезду?

— Я думаю, да, — ответила Искра, зная, что он имеет в виду областную художественную выставку, которую решили открыть в канун съезда партии. — Непременно даже. Это лучшая твоя работа, Виталий. Может быть, ты не так считаешь?