Борис Лапин - Подвиг

В одной из них жил Полосухин. Он утверждал, что юрты удобнее европейских домов, и наотрез отказывался переехать в общежитие стройконторы.

— Что такое дом? Коробка! — говаривал он. — А в юрте дышится по-другому. Если холодно — развел костер, если жарко — устроил сквозняк. Не спорьте со мной…

Несмотря на ранний час, улицы были полны школьниками, сотрудниками министерств, водовозами и просто прохожими, спешившими на рынок, — кто пешком, а кто на велосипедах, очень распространенных в Монголии. Почтенные столичные жительницы двигались верхом на конях, подвесив кошелку к луке седла и покуривая длинную трубку. Возле моста через ручеек Сельбу стоял смуглый стражник в белом кителе и нитяных перчатках. Он регулировал движение. Взмахом руки он остановил длинный караван быков, тащивших телеги с грузом из столичных складов в степные кооперативы, и пропустил нас вперед. Мы ехали по гудронированной мостовой — первой и тогда единственной в этой стране немощеных дорог.

В Улан-Баторе семьдесят тысяч жителей. Это столица государства. Уланбаторцу свойственны все особенности характера столичных жителей: он гордится своим местопребыванием, он любит похвастать, что родился здесь. Конечно, по сравнению с громадными европейскими городами Улан-Батор невелик, однако он совсем не провинциален. Житель пустыни, приехавший на коне в город, будет оглушен и поражен размахом здешней жизни. Как некогда римляне, современные монголы, произнося слово «город» («хото»), имеют в виду лишь свой город, свою столицу…

Пять лет назад, когда я впервые приехал в Улан-Батор, здесь еще существовали мрачные монастырские гнезда — кривые кварталы грязных семинарских сараев, неопрятные подворья, где буддийские ламы торговали заклинаниями, лечили больных шарлатанскими и варварскими средствами и вершили свои темные дела. Просвещение, шедшее об руку с народной революцией, прекратило наконец деятельность этих плутов и паразитов, из среды которых иностранная разведка вербовала для себя ревностных сотрудников. Свободный монгольский народ отшатнулся от религии. Монастыри закрылись. Бывшие ламы поступили в сапожные и портняжные артели…

В 1939 году даже внешний вид улиц изменился. Исчезли стаи облезлых бродячих собак, с лаем гонявших по всем улицам. Над воротами домов не висят больше флажки с тибетскими заклинаниями от злых духов. С центральной площади убраны вращающиеся барабаны с нарисованными на них магическими формулами — пресловутые «молитвенные мельницы», поворачивая которые движением руки, монах заменял долгую молитву.

Все это стало историей, хотя существовало еще очень недавно.

Выехав за город, мы миновали мост через Толу и погрузились в дорожный мир, пустынный и пахнущий дикими травами. Дорога на Тамцак идет сначала по Калганскому тракту, огибая лесистые хребты, и только за угольными копями Налайхи отходит на восток.

Дорога носила следы оживленного движения. Двадцать дней назад здесь непрерывным потоком мчались грузовики с фронта и на фронт. Сейчас на земле видны были следы от костров, в траве валялись консервные банки и расплющенные ведра. На возвышенностях в степи были воткнуты вешки и остроконечные камни, служившие ориентирами.

Возле одного из ориентиров Полосухин съехал с дороги и углубился в степь, гоня машину прямо по целине. Попробовав остановить его, я выслушал несколько горьких истин на тему о людях, вмешивающихся не в свое дело.

Закончил он маленькой притчей:

— На море, товарищ Денисов, капитан имеет право повесить пассажира, если тот изменит курс парохода. Ну, а степи — такое же море, душа из нее вон!

С пронзительным визгом «додж» понесся к перевалу, проваливаясь в тарбаганьи норы и вскидываясь на кочках. Машина с напряжением выжимала подъем. Я поминутно ожидал катастрофы.

Однако Полосухин был спокоен.

— Я так считаю, — бормотал он, откинувшись на сиденье и небрежно вертя рукой баранку руля, — вернее моего «доджа» нет машины. На другой машине держись дороги — жалко повредить, а мы на нашем драндулете сэкономим сотни две километров… Это надо понимать!

От тошнотворного запаха бензина меня клонило ко сну. Незаметно дорога пошла под уклон: мы миновали перевал. Острые линии гор начали сглаживаться. Приоткрыв дверцу, я высунулся из машины, чтобы стряхнуть с себя сонливое оцепенение. Бесчисленные дорожные колеи, зубчатые следы гусениц танков и плоские выбоины, оставленные артиллерией, осколки стекла и банки, ориентиры и пепелища костров — все признаки недавнего военного тракта исчезли… Вокруг расстилалась пустынная волнистая степь, поросшая высокой травой. Под ветром клонились стебли сухого дерисуна. Воздух сделался плотнее и чище. Пахло ромашкой. На холмах сидели коричнево-белые орлы.

— И еще толкуют о какой-то Сахаре, — сказал Полосухин. — Ну что может сравниться с «гобями»! Вот где вольная жизнь!

— Как вы думаете, мы не заблудимся? — робко спросил я. — Надо было нам взять компас!

Полосухин повернулся ко мне, выпустив из рук руль. Машина понеслась по кочкам, виляя из стороны в сторону.

— Здесь заблудиться невозможно, товарищ инженер. Конечно, у кого голова на плечах!.. Я тут проеду с закрытыми глазами…

Я извинился, почувствовав свою вину.

Прошло еще несколько часов, в течение которых машина то неслась по ровному глинистому солончаку, покрытому глубокими трещинами, то снова поднималась в гору. Небо, недавно безоблачное, покрылось темными тучами. Полосухин выбирал среди волнистой необозримой степи какую-нибудь одному ему ведомую точку и гнал прямо к ней, не разбирая пути.

— Вот гляди, товарищ Денисов, — сказал он. — Никого нет в степи. Чем вы это объясните? Не знаете? А я знаю. В летние жары кочевники ищут прохладного обдуваемого места. А к зиме уходят в защищенные места… Плохому шоферу сейчас ничего не стоит заблудиться…

Тучи пятнами сбивались по всему горизонту, создавая мрачные световые эффекты причудливой игрой теней. Нельзя было разглядеть, где находится солнце, — казалось, что вечер наступает одновременно со всех четырех сторон. Один раз справа от машины невдалеке показалось большое стадо диких коз. Некоторое время они наблюдали нас, затем скрылись.

Стало темно, и Полосухин зажег фары. Бледный лимонно-желтый свет обливал скользящую под колесами «доджа» степь, вырывая из темноты пучок травы, качающийся под ветром, или застывшего в изумлении тарбагана, на двух лапках, с поднятой вверх тупой мордочкой. Полосухин вел сейчас машину медленнее, чем раньше, часто меняя направление и вглядываясь в землю. Теперь я убедился в том, что Полосухин потерял ориентировку. Начинался «великий степной блуд», по ходячему местному выражению.