Борис Лапин - Подвиг

— Ты бы заговорил с ним, глупый лама, — сказал рябой Дагва-Тимен, подгоняя быков вперед. — О-о-о вы, быки, быки!..

— Стена толстая, голоса не слышно, — возразил монах. — Да святой и не станет слушать простого человека. Ведь он почти бог. Он два года ничего не ел, питался молитвами.

Любовь к сказкам и чудесным историям в характере у гобийцев. Пастухи с удовольствием прислушивались к болтовне монаха.

— Что значит — два года не ел? Объясни точнее, — строго сказал Полосухин.

— Его пища оставалась в чашке. Мы даже думали, что он умер. Но когда прошло два года, совершилось чудо. Он воскрес.

— Монах — человек испорченный, его пища — ложь, — извиняющимся голосом объяснил Дагва-Тимен.

Пастухи засмеялись.

— Погоди, дай послушать, — еще строже сказал Полосухин. — Почему же ты думаешь, монах, что святой ожил?

— Однажды смотрим — чашка с пшеном пуста. Мы кинули в отверстие стены огниво. Видим — из щели пробился дымок. «Чудо, кричим, чудо!» И хамбо говорит: «Молитесь, лама в стене сделался богом!»

— Интересно, — сказал Полосухин. — Любопытная легенда… Эй, стойте, стойте! — Схватив за повод переднего верблюда, он остановил весь обоз. — Стойте! Сейчас обрушится! Мы опоздали!..

Холм был уже близко от нас. «Додж» был хорошо виден. Камни, составлявшие стену, отчетливо различались, каждый в отдельности. Я посмотрел на вершину. Качающаяся скала едва держалась, колеблясь на самом краю. В котловину сыпались мелкие осколки. Мгновение спустя над степью пронесся звук глухого удара — скала обвалилась. Мы остановились в оцепенении.

— Погибла наша чича, — вздохнул Полосухин. — Замечательная была машина, «додж» номер семь! Теперь будем добираться до города три недели. Моя вина!

В первый раз я слышал, что Полосухин признает себя виноватым.

Мы спустились к котловине, всего час назад укрывавшей нас от дождя. В ясном вечернем свете очертания скал и камней были до боли резкими. Котловина была завалена землей, и машина погребена. Часть циклопической постройки осталась целой. Подойдя к ней, мы увидели маленькую, окованную железом дверь, прежде наглухо заваленную камнями доверху и освобожденную от них обвалом. Здесь жил замурованный в стену монах. Сбоку от двери была видна темная щель, сквозь которую добровольному узнику подавали пищу. Второе отверстие наверху служило, очевидно, для притока воздуха. Я подумал об ужасном существовании в вечной темноте, которое вел здесь несчастный фанатик в течение многих лет, и невольно отвернулся.

Дагва-Тимен налег плечом на дверь. Приподняв ее на ржавых скобах, он с трудом отвел ее в сторону. За дверью открылся ход.

Я зажег спичку и нагнулся, пытаясь войти в помещение. Слабый огонек спички осветил толстую стену, покрытую черной полированной копотью. Мне показалось, что в глубине что-то движется. В тот же миг в лицо мне ударило таким клубом затхлости и зловония, что я принужден был отступить. От движения спичка потухла.

— Эй, выходи, если жив! Кто там? — крикнул Полосухин по-монгольски.

Пастухи с любопытством столпились вокруг двери, стараясь заглянуть внутрь. Бывший монах шептал заклинания, благоразумно отодвинувшись в сторону от страшного места.

— Тише! — сказал Полосухин.

Из отверстия в стене послышался слабый вздох.

— Выходи! Выходи!

— Я здесь, — раздался тонкий ответный возглас, и какое-то существо показалось в отверстии пещеры.

— Монах из стены! — пронеслось среди пастухов.

— Кто вы? — спросило существо, прикрывая глаза от режущего света.

Это был самый странный человек, какого я когда-либо видел. Маленький, сморщенный, в гнилых коричневых лохмотьях, с худыми, голыми руками, цвет которых был неотличим от покрывавшей их грязи. Лицо его было покрыто спутанными космами волос, отросших в заключении.

— Ум-ман-зар ба-ни-хум пад, — зашептал Палма по-тибетски. — О Будда, он заговорил! Он нарушил обет! Двадцать лет святой жизни пропали!

Отшельник оглядел всю нашу группу. На мгновение мне показалось, что он вздрогнул при виде Дагва-Тимена, затем его взгляд стал снова неподвижен. Он бессмысленно замычал и отвернулся, не обращая на нас внимания.

— Это сумасшедший, — тихо сказал я Полосухину.

— Может быть, — сказал он. — Сейчас мы посмотрим.

Он подошел к отшельнику вплотную и крикнул:

— Стойте, гражданин!

Я с удивлением на него посмотрел. Лицо Полосухина выражало напряженное сердитое внимание. Он весь подался вперед, как бы делая охотничью стойку.

— Стойте! — повторил он грубо, хватая отшельника за локоть.

— Оставьте же его, он сумасшедший, — сказал я.

— Оставьте вы меня, — досадливо огрызнулся Полосухин, отмахиваясь от меня, как от мухи. — Пусть покажет народу документы.

Человек из стены остановился. Взгляд его сделался еще бессмысленнее.

— Что за вздор! — воскликнул я. — Вы забыли, где вы находитесь. Как вам не стыдно!

— Не учите меня! — сказал Полосухин, не спуская глаз с отшельника.

Тот вдруг забормотал, содрогаясь всем телом:

— Они не у меня… они не у меня… Это старый хамбо…

— Будешь отвечать перед монгольским народом, — сказал Полосухин. — Ревизия проверила твои книги.

В глазах отшельника впервые сверкнуло что-то осмысленное.

— Уважаемые товарищи, — сказал он тонким надтреснутым тенорком. — Увы, увы, перед лицом государства, прочно утвердившегося, перед всем народным пленумом признаю свою вину…

Он выражался писарски правильным языком с газетными монгольскими оборотами.

— Это старый хамбо спрятал меня здесь, в келье рядом со скелетом монаха, — сказал он, опускаясь на колени. — Я чуть не умер от соседства… Хамбо обещал взять меня, когда придет время… Моя вина… Я не знаю, почему он не пришел за мной…

— Встань, постыдись пастушества! — сказал Полосухин.

Монголы, прислушивавшиеся с возрастающим любопытством к этому потоку слов, начали пристально вглядываться.

— Правильно. Я его знаю, — сказал вдруг Дагва-Тимен. — Это счетовод из больницы в Д., тот, что украл десять тысяч тугриков… Ай, ай, это был первый франт в Гоби. Ходил в мягкой шляпе, в новых сапогах, с тремя самопишущими ручками за отворотом халата…

— Я был уважаемый человек, — жалобно заныл отшельник. — Это хамбо соблазнил меня. Я его проклял тысячу раз, пока сидел здесь!

— Жди своего хамбо! — насмешливо сказал Полосухин. — Он скрылся. И тугрики с ним…

— Я кричал, я звал на помощь… Я хотел уйти, но было поздно. Дверь завалили скалой, Никто меня не слышал… Я, наверно, полгода не видел света… Когда хамбо привел меня сюда, был декабрь тысяча девятьсот тридцать седьмого года… А сейчас, наверно, уже весна…

— Тридцатое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года, — сухо сказал Полосухин.