Борис Лапин - Подвиг

— Отлично, отлично! Холод — прекрасная вещь, — сказал хозяин рисоварни, смотря, как рабочие выносят чаны, мешалки и сита из торгового помещения, находившегося на углу Рыбной площади и Храмового проспекта. Толстого хозяина рисоварни звали Нарата. Он вчера продал свою лавку за три тысячи иен и получил ссуду на переселение в Северный Китай, за Великую стену. — Прекрасная вещь мороз, — повторял он. — Подумай только, старуха, как ловко я буду продавать этим монголам кипящий рис в зимние дни.

Нарата был грузный человек, с толстыми губами и маленьким скользким носом. Он участвовал в японо-русской войне и держался твердых взглядов на жизнь. Взять у него в долг чашку риса было труднее, чем утонуть в дождевой луже. Воинственностью он отличался необыкновенной. Он старался быть сдержанным, но это ему не удавалось, так как он был вспыльчив и зол. Стоило кому-нибудь заикнуться о неурожае или о плохом улове сардин, как он набрасывался на собеседника и обвинял его в семи смертных грехах. Хотя он был обыкновенный торговец, но вел себя, как заправский самурай.

Само собой разумеется, Нарата был в числе первых, кто откликался на призыв родины. Когда речь зашла о переселении на материк, где японские купец, фабрикант и земледелец могут принести больше пользы стране, чем у себя дома, он явился в старосолдатский клуб и сказал:

— Хорошо. Я еду в Жехе.

За дни, когда Нарата готовился к далекому путешествию, жена его осунулась и стала похожа на мочалку. Развешивая белье, она жаловалась соседке:

— Шутка ли, в таком немолодом возрасте, без женщины ехать бог знает куда. Хорошо, если бы у него была теплая шуба с меховым воротником, но ведь это такой упрямый человек, которому не посоветуешь. Он вбил себе в голову, что надо привыкать к морозам.

Вся в слезах, она сшила ему наколенники, рукавицы и сложила его вещи в большой соломенный чемодан, много лет лежавший без дела в чулане.

— Прощай, жена, — сказал Нарата, укладывая последнюю корзину. — Если все пойдет отлично, жди от меня письма на будущий год.

Утренним экспрессом он выехал на юг, чтобы попасть на ближайший пароход Северо-китайской линии. В вагоне он занял два места, толкая и притесняя людей. Он придирался к поездной прислуге и всю дорогу гремел, как колокол:

— Я ветеран русской войны. Подберите колени, юноша.

— Опять у вас грязно, кондуктор! Как вас не выгоняет администрация!

— Тише. Мне хочется подремать.

Когда в окнах вагона показались синие холмы и розовые деревья пригорода и поезд остановился на вокзале, старший кондуктор сказал:

— Слава духам, что этот господин наконец счастливо покинул мой поезд.

Город был подернут светлым осенним дымком, на небе шли белые тучи, переходя за мол и сливаясь с морем. Пароходы, стоявшие у причала, переговаривались с служебными катерами цветным кодом береговой службы. Жалкая портовая толпа шагала по прямым улицам города. Осенний пар висел на больших электрических часах с серебряными стрелками; туман стоял в окнах двухэтажных магазинов, полз по берегу, оседая на деревянных столбах синтоистского храма, падал на гладкие прически женщин, спешивших на пристань купить свежей рыбы. Теплый, приторный дым пронизывал воздух, как будто за домами где-то вблизи города горели леса.

Пройдясь по проспекту и купив себе по дешевке несколько пачек нештемпелеванного табаку, Нарата отправился обедать в уличный ресторан вблизи сквера Мейдзи, где стоял памятник генералу на большом круглом ядре. Нарата съел три порции лапши и запил их кислой минеральной водой. Наевшись, он удивил ресторанных девушек солидными нравоучениями о пользе умеренности и о счастье угождать.

— Мужчины, — кричал он, — народ толстый и богатый. Женщины всегда должны это помнить.

В шесть часов вечера отходил пароход «Бунза-мару» — большая и некрасивая посудина с двумя трубами и открытой палубой. Отказавшись от услуг носильщиков, наперебой протягивающих руки к пассажирам, Нарата сам втащил свои вещи на трап, затрещавший под его тяжестью.

На берегу играл духовой оркестр. Мотив марша, знакомый и жалобный, гремел над молом. Несколько хорошо одетых людей провожали партию колонистов, переселяющихся в Северный Китай. Один из них, заглушая военный марш, крикнул:

— Честно делайте свое дело. Мы вас не позабудем!

Это был член-распорядитель акционерного общества «Друг колонистов». С пристани полетели белые цветы. Они падали в воду, не долетая до корабля. На палубе послышались крики. Матросы убирали трап. Горько плакали дети, глядя в увеличивающийся просвет воды.

Взяв на руки пронзительно ревевшего мальчика, рисовар произнес:

— Ты, маленький японец, не плачь. Скоро в Китае и в Монголии мальчугану из Токио не будет скучно.

Пробормотав эту тираду, Нарата спустился по лестнице. Он вошел в мрачную каюту второго класса, куда днем свет проникал через два глубоких иллюминатора с разбитым стеклом. В каюте висело пять коек и стояли крашеные деревянные табуреты. Плевательница почему-то помещалась посредине. Глиняные тазы стояли по углам. Нарата исподлобья оглядел пассажиров, раскладывающих свой багаж, молчаливых и томных, еще не привыкших к морскому жилью. Это были не бог весть какие людишки, народ, можно сказать, жидкий, но все же как-никак японцы, черт возьми.

На угловой койке расположился лысый человек с бескостным, оплывшим, как свеча, лицом. Он был в мундире военно-санитарного ведомства и выглядел не очень общительным господином.

Зато другой пассажир, сидевший поджав ноги на верхней койке, являл собой откровенный тип южанина — подвижной и беспечный.

Койку под иллюминатором занимал неопрятный человек с прямыми плечами и услужливо сосредоточенным взглядом — агент секретной службы, едущий неизвестно куда.

У него были длинные волосы, бледное лицо нездорового цвета и большие грубые руки. Вероятно, его мало интересовали соседи, потому что, взобравшись на койку, он вытащил из кармана газету и, отвернувшись, принялся прилежно читать.

Четвертый пассажир, казавшийся совсем юным, устроился рядом с ним, положил на табурет тощий баульчик и большую связку книг.

— Ну, вот что, господа, — сказал рисовар, — давайте познакомимся. Нарата.

Он отвесил быстрый поклон.

— Кураюки, — пробурчал военный.

Он торжественно поклонился.

— Нарата из Осака, — повторил колонист.

Глубокий кивок головы.

— Кураюки из Кобэ.

Приветствие шеей и руками.

— Нарата из Осака, рисовар.

Сахарная улыбка.

— Кураюки из Кобэ, военный врач для животных.

Вежливый свист сквозь зубы.

— Осмелюсь спросить, — обратился Нарата к другому соседу.

— Я, собственно, из Рюкью, фамилия моя Наяси. Половина городка, где я родился, носит эту фамилию, — общительно затараторил южанин.