Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Дома мы сваливаем траву в темном, прохладном уголке сарая, прикрываем сверху попонами, чтоб ее не разгребли куры, и присаживаемся на крылечке немного отдохнуть. Тася тут же выносит книжку (она не теряет нигде ни минуты), а я сижу просто так, наблюдаю, как носятся высоко в небе мои любимые птицы — ласточки, как летит из Чернигова на Гомель почтовый самолет «стрекоза», как Шура Крумкач, помогая деду Елисею, плетет новый плетень. Я по-хорошему завидую Шуре. Вот был бы жив мой дед Сашок, я бы тоже помогал ему плести плетень, подносил бы остро заточенные колья, раскладывал бы на кучки лозовые прутья, чтоб деду было сподручней их брать. А еще лучше, если бы был жив отец. Уж с ним бы мы любой плетень построили вмиг…

Опять я начинаю думать о том, что отец еще, может быть, вернется, строю всякие планы и надежды. Надеждам этим и планам нет конца, как, наверное, нет конца и моим ожиданиям…

А время между тем бежит. Чутким ухом я улавливаю, как в городе протяжно и устало гудит деповский гудок. Значит, пять часов, закончилась дневная смена. Решительно, хотя и не очень бодро, я поднимаюсь с крылечка. Вечер уже не за горами, а мы с Тасей еще не наносили в бочку воды. Это тоже наша забота. Вода нужна, во-первых, для того, чтоб не рассыхалась бочка, в которой мать в августе будет солить огурцы, а во-вторых, для того, чтоб корова, вернувшись с пастбища, могла как следует напиться. Воду мы носим из Елисеевого колодца. Иногда его еще зовут Смоляковым, потому что больше всего за колодцем следит отец Вани Смоляка Иван Николаевич. Он часто меняет на журавле ведро, чинит дубовую ограду, раз или два в году созывает всю улицу чистить колодец и, когда вычерпывают воду, первый спускается по шаткой лестнице на дно, чтоб выбрать ил и подновить нижние, поросшие мхом венцы сруба. Иван Николаевич приучил нас относиться к колодцу бережно, без дела вокруг него не бегать. Оно и правильно. Обрушится наш колодец, что тогда делать?! Придется ходить всем селом по воду к Хоминому колодцу, а это намного дальше, да и вода там похуже.

Поставив ведра на лавочку, мы начинаем набирать воду. Самое тяжелое — это опустить журавль с пустым ведром на дно колодца. Ведь на другом конце свода крепко прибиты Иваном Николаевичем несколько траков от танковой гусеницы. Они, словно соревнуясь с нами, словно испытывая нашу силу и терпение, не пускают ведро к воде, норовят поднять нас на журавле высоко вверх. Но мы хитрее их. Вдвоем взявшись за отполированный до коричневого лакового цвета крюк, мы опускаем его в пугающую темень колодца в четыре руки. Потом кто-нибудь один (чаще всего Тася) поворачивает ведро набок и ловким резким движением топит его в воду. Крюк сразу напрягается, тяжелеет, теперь надо лишь легонько придерживать его, а танковые траки сами вынесут ведро на поверхность. Мы часто с ребятами спорим, от какого танка эти гусеницы: от нашего или от немецкого. Нам хочется, чтоб были от немецкого. Раз гусеницы сняты с танка, значит, он был подбит…

Наносив полную бочку воды, мы ведра не бросаем. Жара уже немного спала, и можно поливать Тасины клумбы, а заодно и отцовскую березку, которая никак не может вырасти выше забора. Цветы Тася поливает всегда очень тщательно и даже чуть-чуть смешно. Вначале из кружки, а потом набирает воду в рот и брызгает, низко склонившись к земле. Я же больше тружусь возле березы: делаю вокруг ствола желобок из песка и выливаю туда целых два ведра воды. Пока вода пенится и входит в землю, я смотрю на березу и никак не могу понять, почему она растет так медленно. Ведь уже прошло целых десять лет, как отец посадил ее, а она толщиной всего в палец…

Неожиданно на крылечке появляется мать и окликает нас:

— Пойдемте по аир!

— Пойдем, — быстро соглашаемся мы, приносим последние два ведра воды, ставим их в доме на лавке и бежим во двор, где мать уже готовит косу и грабли.

Ранней весной мы ходим с матерью по аир, чтоб полакомиться первой майской зеленью, а сейчас, летом, он пригоден лишь на подстилку корове. Можно еще, правда, сдавать корни аира в аптеку, но дело это кропотливое, нескорое. Корни надо вырыть из земли, почистить, просушить, а после этого их на килограмм идет очень много — за целый день не насобираешь. Стоят же в аптеке корни очень дешево, так что никто этим делом, даже мы, ребятишки, заниматься по-настоящему не хочет.

Осторожно раздвигая руками подсолнухи, мы пробираемся разорою вначале в грядки, а потом через небольшое болотце на пастольник. Я бегу впереди, несу в кармане монтачку, следом идет Тася с попонами и поводком под мышкой и в самом конце мать с косою и граблями на плече. Коса у нас старая, еще дедовская. Вернее, даже не коса, а скосок. За долгие годы полотно у косы источилось почти до основания, клепать и монтачить его очень трудно. Но все равно многие мужики не прочь поменять свою косу на наш скосок, потому что он сделан из какой-то особой, редко теперь встречающейся стали. Мать это знает и меняться не хочет. Обыкновенную косу мы можем купить в любом магазине, а такую, как у нас, попробуй достань…

Аир на пастольнике стоит густой темно-зеленой стеной почти до самого леса, до речной едва виднеющейся излучины. Мать говорит, что раньше, в ее детстве, здесь росла настоящая трава, а аир ютился лишь небольшими островками на болоте вдоль огородов. Но потом он разросся и заполонил весь пастольник. Председатель нашего колхоза Василь Трофимович не раз заговаривает о том, что пастольник надо бы перепахать и заново засеять травою. Но сил в колхозе на это пока что нет. Польза колхозу от пастольника одна-единственная. Летом, когда траву на правобережных лугах хранят для сенокоса, сюда гоняют колхозное стадо. Аир ведь понизу кое-где зарастает негустым гусятником. Вот коровы понемногу и выбирают его. Насытиться этим гусятником они, конечно, как следует не могут, но зато здесь река, водопой, свежий луговой воздух.

Выбрав делянку аира поближе к нашему огороду, мы готовимся к косьбе. Мать монтачит косу. Делает это она по-мужски умело и ловко. Когда она монтачит пятку косы и держится лишь за косье, звук получается чистый, звонкий, далеко слышимый. Когда же мать перехватывает косье под мышку и кладет левую руку на полотно косы, звук гаснет, вырывается из-под монтачки глухим, сиплым.

Но вот мать просит нас отойти в сторону, широко размахивается и начинает первый покос. Мышцы на ее руках то напрягаются, поднимаясь высокими тугими буграми, то опадают, готовые к новому замаху. Босыми ногами мать шаг за шагом ступает по колкой травяной стерне, вдавливает ее в топкую болотную землю двумя бороздками. Если быть внимательным, то можно расслышать, как эти бороздки совсем по-живому дышат, наполняются прохладной торфяной водой. Каждый раз, когда мы приходим косить аир, я прошу у матери: