Иван Евсеенко - Заря вечерняя

— Я не хочу понять того, что творится на этом твоем водохранилище сегодня, — поднялся со стула Афанасий, чувствуя, что никакого разговора у них с Николаем не получится: либо тот сыт подобными разговорами по горло, либо действительно от него мало что зависит…

Афанасий больше задерживаться в кабинете не стал, потихоньку собрался и вышел. Сердце у него как-то нехорошо, по-стариковски сжалось, руки, когда он надевал в приемной шапку, мелко и обидно задрожали. Никогда прежде Николай с Афанасием так не разговаривал. Старшие дети, случалось, и спорили с ним, и даже делали что-либо по-своему, наперекор, а Николай — нет. Он всегда держал сторону отца, всегда и во всем понимал его. Но, видно, времена меняются, и теперь Афанасию надо бы понимать Николая, а он понять его не в силах. Может, действительно стал он походить на покойную бабку Мотю, которая до самой смерти жила при керосиновой лампе и все электрические столбы в селе обходила стороной?

О своем разговоре с Николаем Афанасий не рассказал даже Екатерине Матвеевне, еще больше затаился, надеясь, правда, в душе, что Николай все же доложит начальству насчет моря — и рыбу еще как-либо спасут.

А мартовское солнышко между тем долго себя ждать не заставило. Словно наверстывая упущенное, оно выкатилось на небо, веселое, помолодевшее за зиму, быстро разогнало низкие февральские тучи, обогрело дома и землю.

В лесу в это время все оживало, возвращалось к жизни, Начинали тенькать синицы: «теле-воз, теле-воз, бросай сани — бери воз», по-новому стучали в своих кузницах дятлы, готовились кочевать дальше на север снегири. По утрам на лесных опушках было синим-сине от весеннего, настоянного на хвое и молодых березах воздуха. Дышишь этим воздухом и никак не можешь надышаться, никак не можешь стронуться с места, чтоб идти в темнеющую глубь сосновых боров и ольшаников.

Афанасий просыпался теперь особенно рано, седлал Горбунка, и они отправлялись с ним в объезд. Горбунок с удовольствием ломал копытами хрупкий кружевной лед на лужах в ручьях, пускался иногда веселой рысью, пофыркивал, звенел уздечкою.

Море оставалось у них за спиной. Они старались на него не оглядываться, старались не слушать, как кричит над ним, предчувствуя скорую добычу, воронье, как перекликаются друг с дружкой рыбаки, которые тянулись теперь к морю с самого раннего утра…

С каждым днем эти крики и эти переклички становились все громче, все слышимей. Иногда они даже будили Афанасия раньше намеченного срока. Он поднимался, выглядывал в окошко на море в надежде, что, может быть, за ночь там что-либо изменилось: прошел от края до края ледокол или начальство наконец-то установило диковинные машины-аэраторы, чтобы те пробивали водой лед.

Но ничего на море не менялось. Занесенное снегами, теперь уже по-мартовски почерневшими, рыхлыми, оно беспомощно плескалось подо льдами, не в силах сломать их, не в силах спасти всех своих подводных обитателей.

Володя на лед не шел. Он отсиживался дома, мрачный и несговорчивый. Афанасий пробовал его расшевелить, звал на море:

— Давай сходим. Может, сообща что и придумаем, время еще есть.

— Никуда я не пойду! — отказывался Володя.

— Ну, и что, пускай все гибнет?

— Пускай, — еще больше мрачнел Володя и убегал в боковушку к Петьке. Но через минуту он выходил назад и садился напротив Афанасия: — Я, знаешь, что сделаю?

— Что?

— Достану тола да как рвану!

— Не смей! — тут же вмешивалась в разговор Надежда. — Если рванешь, я сразу уеду домой.

Афанасий принимал сторону Надежды и начинал осторожно уговаривать Володю:

— Ты действительно не вздумай. А то посчитают за браконьерство да еще посадят.

— А это что, не браконьерство?! — тыкал Володя рукой на море.

Самое страшное началось в последнюю мартовскую субботу. Еще только чуть-чуть занялся, посерел краешек неба, а рыбаков на море уже было видимо-невидимо. Афанасий напоил Горбунка, положил ему сена, а потом тоже не выдержал и пошел на море, захватив на всякий случай пешню.

Боясь поскользнуться на весеннем подтаявшем льду, он пробирался к морю осторожно, проверяя пешней каждый шаг. И вдруг возле самого берега столкнулся с Володей. Одет тот был совсем не по-рыбацки: в старых кирзовых сапогах, в военном бушлате, оставшемся у него еще от армии, и в такой же видавшей виды военной шапке.

Поздоровались они молча, не глядя друг на друга, словно были виноваты во всем том, что творилось сейчас на льду. Так же молча пошли они по ледяной тропинке, отгоняя от себя воронье, которое, осмелев, крутилось прямо под ногами.

А на море уже кипела работа. От рыбаков и воронья было черным-черно, как после ледового побоища…

Афанасий и Володя, по-прежнему не говоря друг другу ни слова, обошли несколько рыбацких компаний, заглядывая в проруби и рюкзаки. Картина везде была одна и та же. Мелкую рыбу, плотвичку и красноперок, никто уже не брал, ее либо выбрасывали на лед, либо отгребали едва живую в прорубях подальше в сторону, ожидая, пока вынырнет рыба покрупнее. Ловили подсаками, сетями, которые забрасывали прямо под лед, кое-кто примерялся даже поставить в проруби вентеря, приспособить диковинную новую снасть, прозванную рыбаками «телевизором».

Но больше всех удивил Афанасия и Володю юркий, суетливый мужичишка, заехавший на лед подводою. Пока его старый, запряженный в сани-розвальни мерин жевал сено, мужичишка перебегал от проруби к проруби и ловко орудовал остями. Выбирал он рыбу только самую крупную и увесистую. Точным, хорошо заученным ударом мужичишка бил ее в загривок, мгновение держал в воде, а потом на радость толпившимся рядом ребятишкам победно выбрасывал к саням. Убитой, окровавленной рыбы там лежало, наверное, уже пуда три, но мужичишка никак не мог угомониться, все ширял и ширял остями в прорубь.

Афанасий не выдержал, подошел к нему поближе и спросил:

— И что ты будешь с ней делать?

— Как что?! — хохотнул мужичишка, опираясь, словно Нептун, на ости. — Солить! Вон, вишь, бочонок на санях стоит?

Афанасий еще раз взглянул на подводу и только теперь заметил прикрытый сеном бочонок. Вернее, даже не бочонок, а самую настоящую пятнадцативедерную бочку, кованную новенькими железными обручами. Ничего не скажешь, мужичишка, судя по всему, был человеком расчетливым, запасливым, коль сразу смекнул обзавестись под дармовую добычу такой бочкой. Хотя, конечно, не рыбак он, не охотник. Настоящие рыбаки на заморенных сазанов и лещей не позарятся. Им подавай рыбу живую, хитрую, чтоб поохотиться за ней всласть, померзнуть на холодном ветру, помокнуть под дождем.

— До следующего замора хватит? — опять не выдержал, поддел мужичишку Афанасий.

— Хватит! — залился тот веселым смешком. — Еще и останется!