Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Аисты все еще кружили в небе, спокойно, умиротворенно. Казалось, оттуда, с высоты, им лучше видны и понятны вся бренность и все величие человеческой жизни…

Когда он вошел во двор, народ уже рассаживался за столы. Мужчины, которые копали могилу и несли гроб, облюбовали себе место в первом ряду возле стены, потом несколько столов занимали древние старики и старухи, на вид совсем изношенные и немощные, но на самом деле еще крепкие, боевые, умеющие и поработать и выпить по рюмке на таком вот случайном застолье. В третьем ряду сидели материны подруги, учителя, женщины, певшие молитвы, и Тонька.

Николай присел рядом с мужиками, на самом краешке. Его, видно, давно уже ждали, потому что Филот и Андрей Петрович сразу поднялись и стали разливать водку.

Выпили молча, как и полагалось, не чокаясь, лишь один старый Кирилл на другом конце стола произнес обычное в таких случаях:

— Пусть ей там легко лежится.

— Там полежишь, — ответил ему Филот, отставляя в сторону рюмку.

Водка на Николая никак не подействовала, словно тело было мертвым, не способным откликаться на все живое, не способным расслабиться и дать себе отдохновение. Он окинул взглядом застолье, уже повеселевшее, суетное, стал прислушиваться, о чем ведутся вокруг разговоры.

За соседним столом Луговичка, подозвав к себе Соню, вычитывала ей:

— Борщ недосоленный вышел.

— Возьмите что-нибудь другое, — обиженно ответила Соня и ушла в дом, откуда женщины уже начали выносить второе: отпаренных кур и горячую, дымящуюся на свежем воздухе пшенную кашу.

Луговичка отодвинула в сторону миску с борщом, вытерла фартуком губы, вздохнула:

— Александровна, покойная, бывало, спечет булки, так они сами во рту рассыпаются.

— И борщ варила, так хоть выпей, — поддакнула ей сидевшая рядом бабка Рубанка.

О чем они повели речь дальше, Николай не стал слушать. Сколько он помнил, обе бабки при жизни матери ни разу толком в их доме не были, не то чтобы пробовать материн борщ или булки. Хотя, может, и пробовали, в последние годы, когда Николай домой заявлялся редко.

Он повернулся к мужикам, уже разливавшим по третьей рюмке, надеясь послушать их мужскую тяжелую беседу, но неожиданно к нему пробрался Кирилл и отвлек:

— Так как насчет кирпича?

— Потом, завтра поговорим, — попробовал отмахнуться от него Николай, но Кирилл не отставал:

— Я и задаток могу дать.

— Не надо, не продаю, — уже совсем строго ответил Николай.

Но Кирилл и после этого ничуть не смутился, доверительно хлопнул его по плечу:

— Ладно, я завтра загляну. Как-либо сторгуемся.

После выпитого разговор за столами потек оживленнее. Старики и старухи пробовали вспомнить, когда умер Николаев дед, в сорок шестом или в сорок седьмом году, мужики, покуривая, обсуждали нового председателя, прикидывали, потянет ли он так колхоз, как тянул покойный Трофим Трофимович; женщины в третьем ряду хвалили Соню за добрый обед.

Неожиданно начал накрапывать дождь, мелкий, нечастый, из небольшой, случайно набежавшей тучи. Но народ все равно забеспокоился. Две-три женщины торопливо ушли, вспомнив, что у них висит во дворе белье, Филот предложил мужчинам выпить еще по рюмке, должно быть опасаясь, что застолье может быстро свернуться. Мужики выпили, через столы, перебивая друг друга, начали советовать Николаю особенно не убиваться, все равно матери два века не жить.

Он слушал их молча, терпеливо, понимая, что других слов они сказать сейчас не могут, не умеют, да и нет их, наверное, других, способных утешить, облегчить ему сейчас душу.

Пьяная Тонька, оставив женские ряды, подошла к мужчинам. Те ей налили. Расплескивая водку, она принялась целовать Николая, плакать:

— Осиротели мы! Все осиротели!

Николай легонько, необидно отстранился от нее. Она покорно села на лавку рядом с Филотом, выпила водку и начала рассказывать:

— В войну собрала нас всех в доме, достала книжки и стала обучать грамоте. А тут немец как заскочит и давай те книжки шматовать, там ведь на каждой странице все про Сталина да про Ворошилова. Думали, застрелит Александровну. А он погоготал и ушел. Мы после этого к Александровне лишь за заданием бегали, а учились дома, втихомолку. Вот как…

Тонька совсем расплакалась, раскисла, уронила голову на стол.

— Ну будет тебе, будет, — тряхнул ее за плечо Филот. — Тоже мне плакальщица!

— А вот и плакальщица, — пьяно, в упор глянула на него Тонька. — Вы привыкли из нее жилы тянуть, дай рубль, дай два, налей стакан!

— Иди домой, Тоня, — остановил ее Николай.

— Сейчас, сейчас. Но ты, Коля, им не верь. Подлые все!

Тонька поднялась и, придерживаясь где за столы, где за стенку дома, выбралась со двора.

— Всегда так, — смутился Филот. — Все испортит. — Он оглядел на столе пустые бутылки, вздохнул и остановил пробегавшую мимо Соню: — Мужчинам, что могилу копали, не найдется еще по сто грамм?

— Может, хватит? — попробовала урезонить его Соня.

— Хватит так хватит, — обиделся Филот.

Соня осуждающе покачала головой, но минуту спустя поставила перед Филотом две поллитры.

Дождь стал моросить посильнее. Вслед за первой случайной тучкой над двором повисла вторая, пообширней и почерней. Народ стал расходиться. С узелком в руках подошла к Николаю Ксения, троекратно, как неживого, поцеловала в лоб, минуту постояла и заторопилась, вытирая глаза рукавом выходного плюшевого жакета:

— Пора мне, Коля. На поезд опаздываю.

— Спасибо, что приезжали, — отпустил ее Николай.

— Я помру, — как-то рассеянно, безжизненно махнула рукою Ксения, — может, и ты приедешь.

— Приеду. Только не спешите помирать.

Ксения еще раз махнула рукой и, вконец расплакавшись, негромко затворила за собой калитку.

Проводив ее, Николай и Соня начали потихоньку собирать со столов. Им неожиданно навязалась в помощники Луговичка. Несмотря на свой древний возраст и тяжелое, грузное тело, она проворно бегала между столов, поучала Соню:

— Ты стакан с водою на покуте поставь, чтоб Александровне было из чего попить.

— Да знаю я все, — ответила Соня.

— Знаешь-то знаешь, а небось не поставила еще.

Соня лишь натруженно, едва слышно вздохнула. А Луговичка не унималась:

— До девятого дня пусть стоит. Положено так. И меняй каждый день. Свежая должна быть, незатхлая.

— Хорошо, — не стала спорить с ней Соня.

Бросив убирать посуду, Луговичка присела на лавке, спросила:

— Девятый день устраивать будете?

— Будем, — опять вздохнула Соня.

— Я приду.

— Приходите. Мы никому не отказываем.

Луговичка еще немного покрутилась, больше путаясь под ногами, чем помогая, и ушла, на прощанье выпросив у Сони рюмочку сладкого церковного вина — кагору. В шестом часу засобиралась домой и Соня.