Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

— Была такая мысль… — согласился Сергей, он знал, что дядя Кирилл и тут рассчитал точно: без этого конца все сказанное стариком не имело смысла.

— Когда я советую: «Не езжай в Россию», — я говорю тебе не потому, что за кордоном жизнь цветистее и харчи лучше… Не поэтому, просто там ты будешь зависеть только от себя… Одним словом, гляди не продешеви, цени, что имеешь… Понял?

— Понял, да не все, — ответствовал Сергей. — Как Герман? Небось угнетен, готов наложить на себя руки?

— А чего ради ему накладывать на себя руки? — возразил дядя Кирилл. Надо отдать ему должное, он не умел притворяться.

— Ну, все–таки положение у него подневольное? Дядя Кирилл не без изумления взглянул на племянника.

— А ты лукав!.. — признал он. — Истинно в матушку свою попер, покойница тоже умела дать под дых!..

С тем и готовились расстаться, если бы дядя Кирилл не задержал в своей заметно высохшей ладони руку Сергея, а вслед за этим не ткнулся бы в грудь племянника седой головой.

— И ничего ты не знаешь, Сергуня!.. Вижу, ничего!.. Сергей обомлел.

— Погодите, о чем вы? Дядины губы задрожали.

— Нет у тебя батюшки, Сергуня, а у меня братца!.. — он зашелся плачем, беззвучным, стариковским. — Этот тиф сыпной попалил народу тьму–тьмущую! — закричал он и взглянул над собой, будто грозя кому–то там наверху расплатой. — Прости меня, что сразу не сказал: не хотел, чтобы от меня узнал… Прости меня…

Он стоял сейчас перед Сергеем, прикрыв рукой рот, губы продолжали дрожать. Сколько лет он носил на себе это свое чиновничье обличие, эту кольчужку, которую не брали ни огонь, ни время, а сейчас скинул и стал человеком.

— Прости, Сергуня, но что там у тебя осталось без отца, без матери, а? — кивнул он на окно, выходящее на Моховую, будто Москва, о которой он сейчас говорил, была за Моховой. — Что осталось? — он дотянулся до плеча Сергея, сжал — в сухонькой ладони была еще сила. — Одно имя: Сокольники!.. Хоть поворачивай обратно!..

Он смотрел на Сергея глазами, которые вдруг стали внимательными: старик был не так добр, как привиделось Сергею минуту назад.

— Ну, бывай здоров, племянничек…

Сергей простился. Не помнил, как прошел Моховую, пересек Фонтанку… Долго стоял под старой липой, приникнув лбом к ее мокрому стволу… Не мог примирить себя с мыслью: неужели и отца отсекло, неужели и его нет? Было в отце на веки вечные смиренное, может быть, даже жалостливое, будто вот этот жестокий конец ему предрекли от рождения и он нес его через всю жизнь… Конечно, этим катком времени раскатало не только его, но его и таких, как он, прежде всего. Как же Сергей его любил всегда и сейчас больше, чем всегда…

Вечером снова пошел к дяде Кириллу и увидел, что тот победил скорбь, отдав себя во власть новости, которую узнал только что.

— По городу прошел слух: говорят, Чичерин в Петрограде?

Сергея подмывало сказать: «Готов подтвердить, в Петрограде», — но он смолчал. Нет, не из робости, разумеется. В самом деле, какой смысл начинать разговор с Чичерина? Еще подумает сановный дядя: выхваляется племяш, хочет набить себе цену. Хотя встреча с главой нового русского иностранного ведомства немало заинтересовала и Сергея. Впрочем, «встречей» это и не назовешь. Когда поезд вошел в пределы вокзала и потекла платформа, потекла, отставая, неожиданно выказав многоцветье вокзальной толпы, Цветов увидел человека в демисезонном пальто с ярко–черным плюшевым воротником и громоздким кашне, которое с видимой тщательностью обернуло шею — почуяв весну, человек спешил сменить шубу на демисезонное пальто и сделал это чуть–чуть раньше времени. В облике человека в деми Цветову увиделось нечто очень знакомое, и, пока Сергей пытался установить, откуда он знает это лицо, американцы, покинувшие вагон первыми, уже обменивались с ним рукопожатиями.

— Мистер Чичьери, — услышал Сергей. — Мистер Чичьери…

«Так вот он какой, Чичерин! — сказал себе Цветов и поймал себя на том, что с еще большей пристальностью, чем прежде, всмотрелся в лицо советского министра. Из–под фетровой шляпы с круглыми, заметно загнутыми полями выдавались крупные уши, да смотрели в темной мгле большие, чуть застланные влагой глаза… Вот эти глаза, наверно, придавали лицу Чичерина особую одухотворенность и, Сергей готов был сказать, душевность, которую можно было принять за черту натуры эмоциональной. — Так вот он какой, вот он какой…» — повторял про себя Цветов, заметно радуясь тому, что обнаружил все это именно в Чичерине…

— Будешь на обратном пути в Питере, не пройди мимо… — произнес дядя Кирилл без связи с разговором, который произошел. — Обещаешь?

Сергей, разумеется, обещал.

Второй день они смотрели Петроград.

Каждый смотрел самостоятельно.

Буллит просил изобразить ему карту дипломатического Петрограда и объехал его прилежно.

Он не минул тишайшей Фурштадтской, где суждено было встретить Октябрь послу Дэвиду Френсису, и взглянул краем глаза на большой дом американского генконсульства на людном Невском — американцы общались с многоликой петроградской публикой здесь.

Он проехал вдоль всего фронта особняков на Дворцовой, не оставив без внимания английский дом, где творил свою молитву сэр Джордж Бьюкенен, как и дом французский, известный тем, что здесь обитал в дни своего предвоенного визита в Петербург Раймон Пуанкаре.

И, конечно же, он побывал на Мойке, не на Дворцовой, где был парадный подъезд Российского иностранного ведомства, а именно на Мойке, куда был отнесен теневой подъезд, доступный великосекретар–ской братии, как, впрочем, и послам, кто являлся сюда полуофициально.

У Стеффенса был иной маршрут, это был маршрут воспоминаний, воскрешающий не столь уж далекое лето семнадцатого года, когда горящая душа увлекла его в революционный Петроград — куда как любопытно было пройти по Невскому, Каменноостровскому, Литейному, в ту пору клокотавшим лавой, и отыскать знакомый пятачок камня на площади перед дворцом Кшесинской…

И совсем уж темная тропа была у капитана Птита — где он был в Петрограде, бог его знает, но, когда речь зашла о впечатлениях, слово его оказалось близким к существу.

А, как отметил для себя Цветов, вопрос был поставлен тем же Буллитом ребром: «Может ли новое правительство рассчитывать на поддержку России?»

Буллит, как можно было догадываться, не пошел дальше того, что задал этот вопрос.

Стеффенс заметил, что для ответа ему нужно время.

Зато капитан Птит оказался на высоте, выяснилось, что он не терял драгоценных часов и сумел перемолвиться словом с великим множеством петроградцев, людей военных и штатских, духовных и светских, со сторонниками режима красных и его противниками.