Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

— Не я ли тут виноват, Лара?.. Она ожила.

— Ты!.. Ты поощрил его своим молчанием… Сказал бы ты слово, как брат, как… мужчина, в конце концов, он не позволил бы себе так… Ты виноват!

Встал и Сергей.

— Прости меня, что так получилось… — Он пошел на отцовскую половину. — Я очень устал, я, пожалуй, лягу… — произнес он, задержавшись вдверях. — Прости меня… — он вошел вкомнату и погасил свет. Минутой позже он подумал, что свет можно было и не гасить, ей наверняка показалось, что этим самым он сознательно обрывал разговор, хотя он ведь не хотел этого.

Сергей проснулся за полночь, входная дверь вздрагивала от ударов кулака. Потом послышались смятенные причитания Насти: «Вот ведь нечистый вас навязал, когда это кончится?» И вслед за этим донеслись размеренно твердые шаги Германа, сходящего по лестнице, не иначе все происходящее не было для него неожиданностью. Потом по окнам шарахнул свет автомобильных фар и медленно источился, видно, машина развернулась и ушла. Все понятно, автомобиль приходил за Германом.

Утром он не застал дома ни брата, ни сестры, да и няня была в растрепанных чувствах.

— Вот так завсегда, — пожаловалась она, собирая нехитрый завтрак. — Явятся ночью и бултых, как в прорубь… — она покачала головой, точно все остальное уже говорила не Сергею, а себе. — Креста на них нет! — она продолжала покачивать головой. — Я ему говорю: «Ночью пуля летит шибче, сложишь голову свою горемычную не за понюх…» — она подняла маленькие свои кулаки, грозя незримому недругу. — Была бы родительница, остановила, да где ей?.. Веришь, Серега, иной раз пошла бы пехом в ту далекую Самару, да дороги не знаю!.. Пошла бы и тебя поволокла! Как туда путь держать? Через Оку–реку или Волгу–реку? Как ей там лежать, сиротинушке? — в минуту трудную няня вспоминала их родительницу. Мать, закончившая свой земной путь в поездке на хлебную самарскую сторону, была там же предана земле. — Да что там матушка? Был бы родитель жив, и он остановил, несмотря, что смирный! — она зажмурилась что было силы, лицо точно сжалось, стало с кулачок. — Ох, был бы родитель… — она открыла глаза не сразу, а открыв, взглянула на Сергея с суровой укоризной. — Не надумал сходить на могилку к родителю? Может, вдвоем оно оборотистее…

Только сейчас он заметил, как она принарядилась — и блузу сатиновую надела и валяные сапоги в калошах достала из сундука — определенно загадала побывать на могиле, которая и ей была дорога…

Они пошли.

А ветер, разгулявшийся не на шутку, катил бабку Настю по снежной тропе будто пушинку. И она поворачивалась к ветру спиной, вскрикивая: «И откуда ты взялся, окаянный ветрище, нет моей моченьки!..» И норовила протянуть несильные руки и ухватиться за локоть Сергея. И мнилось, будто несет бабку Настю злой пучиной, и всплескивает она слабыми руками, и беспомощно барахтается, и силится повиснуть на руке Сергея… А потом они стояли над снежным холмиком, повитым ветвью ели, что росла рядом, и ветер будто отступил. Было неправдоподобно тихо и неожиданно солнечно, как бывает в затишке ясным мартовским утром. Только слышно было, как скрипят по сухому снегу новые калоши бабки Насти да стонет ее одинокий голос: «И на кого ты нас кинул, радима–а–й!» И странное чувство проникало в душу Сергея, и он не мог подавить в себе изумления, как же далеко он отодвинул от себя в эти годы все отчее. И родительский дом, и брата с сестрой, и смятенную Настю, и вот эту могилу, на какое немыслимо дальнее расстояние он отринул все это от себя… Будто был он и не он. И хотелось спросить себя: да нет ли тут измены? А если есть измена, то откуда она?

Буллит опасался, как бы коварный Клемансо не проник в смысл миссии в Россию и не предпринял бы щага, враждебного миссии. Американец дал понять: надо возвращаться! Из этого следовало: делегация должна покинуть Москву с таким расчетом, чтобы к двадцатому быть в Гельсингфорсе. Иначе говоря, время пребывания в Москве на ущербе.

Карахан был вызван в Наркоминдел на рассвете, вызван срочно и, не дождавшись автомобиля, должен был идти из Замоскворечья пешком. Расстояние не такое уж великое, но ночью разразилась пурга, для нынешней поры необычная. Москву завалило снегом. Пришлось идти, прокладывая тропу, «по первопутку», против ветра. Мороз точно подпалил лицо, весь день пламень стоял у самых щек. А сейчас огодь погас и неудержимо повлекло ко сну. Карахан зажег спиртовку, прежде чай помогал. Он взял стакан в руки, дошел по кабинету. Чай был сладким. Он шел, отпивая короткими глотками чай гне выпуская из рук документа, который следовало вручить американцам.

Карахан принял Буллита на исходе дня, заметив, что Чичерин готов встретиться с американцем за полночь, когда проект соглашения с союзниками будет готов.

Итак, до того, как состоится встреча с Чичериным, Карахану и Буллиту, а заодно и синклиту наркомин–дельских экспертов предстояло «выутюжить» документ. Ядро документа было принято в ходе петроградских, а затем московских переговоров, оставалось уточнить окончательный текст, как, впрочем, принять и некоторые новые пункты, возникшие в последние Дни.

Опыт подсказывал, что это не так мало и ночи может не хватить.

Пределикатным продолжал оставаться вопрос о долгах.

Буллит придавал важное значение формуле: советское правительство, как, впрочем, и иные правительства, образованные на территории бывшей Российской империи и Финляндии, должны признать свою ответственность за финансовые обязательства бывшей Российской империи перед иностранными державами, подписавшими данный документ.

Все, что относится к подробностям того, как будет осуществлена выплата, должно быть оговорено на конференции.

Русское золото, вывезенное чехословаками из России, как и то, что Россия внесла по Брестскому договору немцам, а союзники вывезли из Германий, должно быть зачтено в уплату долга.

Вновь возник вопрос о Клемансо и его антисоветских акциях. Буллиту дали понять, что хотелось бы иметь гарантию, хотя бы полуофициальную, что США и Великобритания сделают все возможное, чтобы дух и буква документа соблюдались и Францией.

Русские настойли на своей просьбе, они ждут ответа союзников до 10 апреля, впрочем, справедливости ради надо отметить, что Буллит, весьма щепетильно относившийся к прочим оговоркам, тут не возражал. Это обстоятельство наводило на раздумья: не считал ли он в преддверии своего возвращения в Париж, что оговорка о предельном сроке должна стимулировать энергию союзников к подписанию договора, согласованного в Москве? Если его мысль работала в этом направлении, значит, у него должны быть сомнения. Ну, а это уже совсем тревожно, хотелось спросить Буллита: какие сомнения?