Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

— А я не умею предсказывать, вот и сказал «если»… — засмеялся Сергей, но Карахан, казалось, остался все так же строг.

— Допустим, не будет решен наш вопрос, тогда., по какой причине? На ваш взгляд? — Карахан пошел к столу. — Я подчеркиваю: на ваш взгляд…

Сергей молчал, его мысль была трудной. Хотел быть близким правде и понимал, что это не просто, именно теперь, быть может, теперь больше, чем когда–либо прежде, хотел быть близким правде.

— Есть сила не управляемая, но… правильная, она решит все… — заметил Карахан.

— Что же это за сила… Время? — поинтересовался Сергей.

— Время… — подтвердил он.

Карахан разлил остаток вина, смешно прищурив глаз: хотел, чтобы всем досталось поровну.

— «Эколь коммерсиаль» — это, наверно, очень серьезно? — спросил Карахан.

— Мне кажется, — улыбнулся Цветов.

— Школа людей государственных и деловых?

— Школа тех, кто организует дело, — уточнил Цветов.

— И кем вы будете теперь? — полюбопытствовал Карахан. — Коммерческим директором, гонцом по особым поручениям или просто бизнесменом? Какое… амплуа из трех? — он не любил иностранных слов и произнес это не без раздумий — амплуа.

— Все три.

— Значит, три? Хорошо. Идите к нам на работу, — предложил Карахан и в сумерках, которые сгущались, отыскал глаза Сергея. — Гарантирую место директора департамента нашего Министерства финансов…

— Благодарю вас, — засмеялся Сергей. — Станислав Николаевич, вы свидетель, что такое обещание мне было дано…

— Свидетельствую, свидетельствую… — подтвердил Крайнов.

Цветов покинул апартаменты Карахана, его провожал Крайнов.

— Вот это как раз я и имел в виду, когда говорил о таланте Карахана беседовать в четыре глаза… — заметил Крайнов. — Прошлый раз в Гельсингфорсе вы квартировали в «Балтийской»? Ну что ж, может быть, встретимся — если не разминулись в Питере, то в Гельсингфорсе встретиться сам бог велел… — О Стокгольме не было сказано ни слова, но каждый понимал: путь Крайнова лежал в Стокгольм.

Кто–то сказал Сергею: «Вот таким сочетанием камня, воды и неба может одарить только Петроград, величие и значительность в лике города от этого». И еще было сказано: «Набережная Невы — без нее нет Петрограда».

Сегодня где–то у Троицкого моста, глядя в даль Невы, он вдруг спросил себя: справедливо ли, что он видит все это один? Где Дина, почему ее нет здесь? Господи, чего только не может сотворить воображение, если хочешь не отторгнуть от себя человека!.. Ну конечно, это было на том же бульваре Дюма в ту первую ночь, когда он остался у нее, вернее, в первое утро. Это было утро, окрашенное солнцем, в котором была и светоносность, и молочная мягкость, и серебристый блеск апреля. Он пробудился и увидел ее подле себя, так близко, что ощутил запах ее тела, в этом запахе было что–то очень юное — дыхание майского дерева, липкой листвы… Его повлекло к ней. «Только не просыпайся, — молил он ее. — Только не просыпайся…»

Сергей застал американцев в смятении, не столько Стеффенса, сколько Буллита. Все та же проблема: Колчак и его способность ходить по суше. Причиной тревоги была утренняя телеграмма, появившаяся в газетах, по всему, та самая, что взволновала и дядю Кирилла.

Овальная комната в гостиничных апартаментах Буллита была полузавалена чемоданами, преимущественно пустыми. После того как обильные припасы консервов израсходовали, в чемоданах не было необходимости, но и оставлять их в России американцы не решались. Сергей уволок их в соседнюю комнату, надеясь разместить в них нехитрые пожитки, свои и Стеффенса.

— Чем черт не шутит, не успеем вернуться в Париж, как Колчак войдет в Москву, — произнес Буллит и зашумел газетой, она лежала на столе. — От России, черт побери, всего можно ожидать.

— Можно подумать, что в очередной раз вас подвела Россия? — спросил Стеффенс, смеясь.

Буллит недовольно хмыкнул. Минут тридцать тому назад он затеял переодевание, решив облачиться в дорожный костюм, но дело не шло: брюки оказались помятыми, сорочка не так свежа, как ему казалось, на мягких ботинках, которые были так удобны в дороге, лежал пуд пыли. Непорядок с костюмом давал Буллиту возможность скрыть истинные причины плохого состояния духа.

— Я не понимаю ваших острот, Стеф, что вы хотите сказать?

— Как будто бы вы и не американец! — засмеялся Стеффенс. — Приход Колчака в Москву должен был вас привести в восторг, а он чуть ли не вышиб у вас слезу… Что происходит?

— Погодите, вы ставите под сомнение мое хорошее отношение к России? — спросил Буллит.

— Отнюдь не намерен ставить под сомнение, — откликнулся Стеффенс. — Еще Лансинг сказал: «Пусть Буллит едет в Россию, может быть, он излечится от своего большевизма…»

— Все верно, тогда какой же смысл мне радоваться победе Колчака?

Стеффенс смолчал. Если Буллит и был подвержен русофобству, нынешнему, разумеется, он ею сокрыл глубоко, должен был сказать себе Цветов. В положении Буллита русофобство не должно обнаруживаться сегодня. Обнаружь он его, Буллит начисто разрушал свою позицию. Поэтому телеграмма с Урала должна была вызвать странное чувство именно в сердце Буллита.

— Надо возвращаться в Париж, как можно быстрее возвращаться… — деловитость Буллита не заставила себя ждать, он сформулировал задачу точно. — Поймите, возвращаться…

— Промедление смерти подобно? — Стеффенс преломил формулу Буллита по–своему.

— Готов согласиться, смерти подобно, — отозвался Буллит.

А Цветов должен был сказать себе: в том, как Буллиту виделась его миссия, определенно, возникло нечто новое. Впервые за эти три недели Буллит усомнился в успехе миссии и едва не выдал себя. Однако как понимать это новое? О чем речь? Буллит должен еще разобраться в происходящем, но одно ясно: он принял позицию друга новой России и должен этой позиции держаться. Только такая позиция позволит сберечь козыри, которые сегодня в руках Буллита. Козыри? Пожалуй. Новое в этом? Не только. Запад возгласил наступление Колчака на Москву, а по этой причине готов быть и не столь определенным в своих отношениях с красными, как, впрочем, и не столь быстрым… В лучшем случае, пауза? Пожалуй, пауза. А как все это для Буллита? Плохо или хорошо? Ну, что тут хорошего… Однако скорее в Париж! Скорее, скорее…

Пока американцы путешествовали по России, в Гельсингфорс пришла весна. Солнце растопило снег и угнало талые воды к морю. В парках проглянула ярко–черная земля. С маковок старых дубов галдят галки, их крик по–мартовски суматошен.

Обитатели «Балтийской» в восемь утра сбегали в столовый зал к завтраку — дежурный кусок ветчины и розетка джема входили в уплату за гостиницу.

Но у ветчины и джема было дополнение существенное — завтрак способствовал общению.