Виктор Зиновьев - Нижний горизонт

Потом он вспомнил, как принес Чауна в рукавице домой — морда орешком, сам трусится. Мать пощупала у него под шеей и сказала: «Ничего, держи».

— Ладно, — сказал он, — человек есть человек. А что собака…

— Жену не привез… Страшная, что ли? Или холоднее у нас?

— Привезу, — сказал Коляй. — В Усть-Среднекане поселимся, рядом с работой. А теплее там — это точно.

Сразу вспомнилось Синегорье. Коляй подумал, что Пронькин обязательно дождется своего часа — поставят его приваривать закладные детали в машинном зале. И супертяжеловоз с первым агрегатом кому везти найдется — шоферов теперь на стройке много. Скоро среднеканские мосты начнут под тяжелую технику перестилать, за «тещины языки» уже взялись. А возьмутся за саму плотину — из Синегорья Пронькин приедет, Петрович, Прохор. Корни там, в Синегорье, пустят, значит, другие приедут, такие же хорошие ребята. Возле плотины рудники, фабрики, теплицы построят — это обязательно, иначе зачем огород городить. Много чего и кроме золота Колыма дать может. Сделаем, все сделаем, коли народом взялись!

У самого дома росла лиственница, Коляй с детства привык смотреть на нее. Была она, как и ее подруги, чахлая, сутулая, похожая на тень человека, пережившего бог весть что и уже не надеющегося на счастье: не рубят — и то хорошо. Как лиственница сохранилась посреди поселка, неизвестно, потому что вся растительность за тысячи метров кругом пошла на дома или на растопку. Думалось, все деревья на свете такие, тощие, полуживые. Теперь Коляй знал: здесь же на Колыме растут высоченные деревья, которые ветер не гнет и топор не берет.

С ветки на руку Коляю упал маленький паучок, серенький, словно комочек земли.

Коляй осторожно стряхнул паучка на землю. Рядом закашлял Петр.

— Люблю такое время. Тепло, комаров еще нет.

— Точно, — сказал Коляй.

Петр как-то особенно поглядывал на него. Наконец спросил:

— Николай, сколько тебе лет?

— Сколько и Магаданской области, — засмеялся Коляй. — С пятьдесят четвертого я.

— Молодой совсем, — оказал Петр и начал закуривать, ломая спички о коробок.

Коляй по поведению матери начал догадываться кое о чем. И отчество свое припомнил тоже. Жизнь есть жизнь. Он не знал, чего Петр хочет от матери, и раньше времени обниматься не спешил. Однако заранее считать незнакомого человека плохим тоже не хотел. Всяко складывается. И он от Валентины собирался хвостом крутануть, но перебесился, и все без глупостей в колею вошло. Верил — и вошло. Теперь жить они будут долго, терпеливо — он так решил.

Чтобы приободрить замолчавшего Петра, Коляй пошутил:

— В Сусумане мамонтенка нашли молодого. А подсчитали — сорок тысяч лет!

Петр все же закурил, Затянулся несколько раз глубоко и оказал:

— Коля, ты нас с матерью не того… Все у нас нормально будет, слово даю. А что пес этот твой — знал бы, голову себе разводником разбил бы. Я тебе лайчонку у ребят возьму — вот такую!

— Шкуру квашней натри, чтоб не пропала, — сказал Коляй и похлопал его по плечу. — Иди, замерзнешь. Я сейчас.

Солнце заходило за сопки. В вечерних тенях уже нельзя было разобрать их цвета. Снизу доверху они казались одинаково бурыми: ведь деревья в тайге только-только начали покрываться нежными иголками и листочками. Колымская тайга осторожная — уже лед с рек сошел, снег только на гольцах остался, а она все медлит — вдруг снова мороз ударит? Зато когда поверит в тепло, решится открыть себя — за одну ночь покроются все деревья, все ложбины и склоны гор, насколько видит глаз, нежной зеленью. Ходит, шатается тогда по тайге пьяный от запахов медведь, носятся по стволам ошалевшие белки и бурундуки. А больше всех радуется человек — чужой жизни радуется и своей. По правде, редко такое с ним бывает — чаще одолевают его заботы, горести, от которых трудно поднять голову. Но бывает, и в такие минуты понимает он, ради чего живет.

Коляй обвел взглядом темные сопки вокруг, потом скучковавшийся в голом распадке, словно стайка куропаток, поселок — в домах зажигались маленькие оконца. Шумно втянул носом воздух: тайга уже ощутимо благоухала распускающейся хвоей, а от печного дымка над трубами пахло едой и теплом.

Он открыл дверь и сказал:

— А что, мать, может, ты уже бабкой стала?

— Да ну, — охнула мать, чуть не уронив дымящуюся миску. — Уже?

— Ты как думала, — по-хозяйски усаживаясь, сказал Коляй и подмигнул Петру. — Мы, колымские, не хуже других!

…Переговорили обо всем, каждый вспомнил обиды, накопленные за год. Здесь и неправильные наряды, и старые линотипы, и лыжи кому-то не выделили, и разряд не повышают… Лена не участвовала в дебатах, слушала вполуха. Остался самый последний вопрос — по нему начали говорить и, как всегда, ушли далеко в сторону.

Паневич дышала прямо в затылок. Лена сидела спокойно и не обращала на нее внимания, как и на остальных. Вдруг Паневич закричала так, что в ушах зазвенело:

— На голосование! Пожалуйста, прошу! Кому ж это надо — она опять прогуляет, и мы опять останемся без награждения! Я пятнадцать лет без замечаний, и руки у меня не отмываются, прошу заметить… А из-за несознательной девушки…

Паневич перекрыла гвалт — все оглянулись на нее и вспомнили, что обсуждается поведение Элки Сайфуллиной. Та уже было вытащила зеркальце из сумочки, но снова пригнула голову. Предместкома Сычева постучала карандашом по графину:

— Итак! Перед избранием нового состава остался вопрос: дисциплина переплетчицы Сайфуллиной. Кто еще хочет высказаться?

Теперь все молчали — это не из-за спины кричать, когда и не разберешь, чей это голос, а говорить в глаза.

Паневич затыкала пальцем в спину:

— Скажите, скажите! Ведь вы с ней в одном общежитии живете!

И, не дождавшись ответа, громко объявила:

— Лена Маркелова скажет, откуда она в общежитие молодых людей водит! Пудру себе вытащила! Знает, что в типографии рабочих не хватает!

Элка покраснела, потом вскочила и тоже закричала:

— Маркелова твоя сама водит! Ну увольняй, увольняй, сегодня же заявление напишу! Дура старая!

Она выбила по дороге у кого-то сумку — клубки с шерстью так и покатились — и выбежала, громко хлопнув дверью.

До этих пор Лене было совершенно безразлично, кого там разбирают. Норму она выполняла, и раз уж попросили прийти — посидит, только в дрязги не впутывайте. А тут вон как. За Элку некоторые подняли было голос, но она сама все испортила. Теперь все шумели и оглядывались — обиделись за «дуру старую», ведь многим из них под пятьдесят. Сычева снова стукнула по графину костлявым пальцем:

— Тише! Маркелова, ты подтверждаешь аморальный облик Сайфуллиной?

Что ей оставалось делать? Оказать «нет», значит, все станут думать: ага, ворон ворону глаз не выклюет! А парни к Элке наведывались, это правда, и в ресторан она похаживала. Потом Лена себя ругала, но в тот момент решила — Элка не подруга, чего ее выгораживать. И сказала: