Виктор Зиновьев - Нижний горизонт

— Погоди ты со своим курьером. У нас место переплетчицы освободилось.

Легли спать, и они начали ее расспрашивать. Зайтуна рассказывала и про деревню, которая очень красиво расположена — с одной стороны горы, а с другой река Ик, — и про семью, и про бабушку. Так ей все хорошо вспомнилось, что она даже заплакала. Представила, как в летний, теплый вечер бабушка уже подоила корову и во дворе кизяки разжигает, чтобы комаров отогнать. Вот папа в рубашке навыпуск с крыльца спускается и первым за стол садится. Мама с земли на стол самовар поставила и маленьким говорит нарочно строго: «Кычкырма!» — «Не галдите!» — оба братишки сразу глаза таращат, а сестренка руки под стол спрятала. И во всей деревне уже тихо-тихо — слышно, как где-то на берегу Ика в черемухе лягушки квакают… А Зайтуны там нет — и посуду бабушка без нее вымоет, и двор подметет… А кто весной наличники у окон и зубчики на крыше раскрашивать будет?

Вся в слезах заснула.

В переплетном цехе, куда Зайтуну привела Лена, шума не было, не то что в печатном — там три больших машины грохочут, да еще маленькая неожиданно лязгает. Конечно, сначала Зайтуна присматриваться начала — как клей разводить, как тряпочки для корешков нарезать, как листки сшивать… Сшивательная машина ей самой сложной показалась. Там и кнопку включать надо, и педаль нажимать, и винтик какой-то сбоку Анна Андреевна все время трогает. Но оказалось все просто. Лена резала бумажки для мороженого и, чтобы складывать, попросила сшить на машине пакеты. Зайтуна сказала, что боится. Лена засмеялась, перегнула пополам лист коричневой бумаги, села за машинку — чик! чик! — и одна сторона уже сшита, как тетради скрепками сшивают. Тогда Зайтуна тоже попробовала — оказывается, главное надо педаль быстро отпускать, а если продержишь, сразу две скрепки в одном месте пробьются. Зайтуна десять пакетов сшила и еще хотела, но больше не понадобилось.

Про то, что в типографии требуется курьер-уборщица, Зайтуна в районной газете прочитала. Увидела объявление сначала по-русски, а потом по-татарски — семья обе газеты выписывает, папа любит на родном языке читать, особенно Мусу Джалиля и Габдулу Тукая, поэтому и Зайтуну с первого класса в группу родного языка записал.

Прочитала, сразу начала проситься в Аксу. В районный центр ей давно хотелось — посмотреть, как люди живут. А в объявлении работу предлагают, место в общежитии тоже — и знакомств никаких не надо. Конечно, стать уборщицей не самое большое достижение. Но что делать, если Зайтуна ни в буровики, ни в шоферы, ни в слесари не годится, а в нефтяном краю первым делом они требуются.

Мама ехать разрешила, а вот папа с бабушкой — никак. Папа Зайтуны хоть и не родной, но очень ее любит. Про бабушку и говорить нечего — другого слова как «минем кызым» — «моя дочка» — и не говорит. Но все-таки Зайтуна их уговорила, хоть и боялась немножко — одно дело в кино про путешествия смотреть, другое самой к чужим людям ехать.

В типографии ее сначала не оформляли на переплетчицу — Зайтуна и не настаивала, уборщицей легче, полы мыть она хорошо умеет. Но Лена сходила к директору, и Зайтуну оформили учеником. Лена в типографии — самый добрый и отзывчивый человек. А держит она себя строго — чтобы никто этого не увидел. Оказывается, Зайтуну приняли на место девушки, которую уволили за прогулы и опоздания. Но все равно Лена добилась, чтобы ее восстановили. Лену спросили: «Вы — ее подруга?» А она ответила: «Вы привыкли, что наш местком только друзей защищает, особенно когда курсовки распределяет?» Маша рассказала, что Лену хотели из состава месткома вывести, но Анна Андреевна, председатель, заступилась.

Потом Лена с той девушкой, Эллой, поговорить хотела. Но та пренебрежительно фыркнула: «Мне в магазине нравится — приходи, подкину чего-нибудь, как активистке!» — и ушла, сумочкой помахивая. Ей, наверно, передал кто-то, что Лена на собрании против нее выступила. Есть такие люди — все передают. С Зайтуной, например, училась в классе одна девчонка — Ландыш. Однажды на уборке овощей мальчики стали на колхозных лошадях кататься — распрягли их, сделали из веревок уздечки и прямо без седел начали наперегонки скакать. Фарид на своем Бока лучше всех сидел и быстрее всех скакал. Другая девочка первой успела ему цветок бросить — Зайтуна ее поколотить хотела, глупая была… Вреда мальчики никакого не сделали, просто без спросу. А на другой день учительница уже родителям про лошадей сообщила, и мальчиков здорово ругали, а некоторым и посильней попало — Фариду, например. У него отец нехороший, иногда пьяный, и мать бьет. Папа говорил, что, когда они еще были комсомольцами, отец Фарида ленился работать и девушки про него сочиняли такмак:

Он обиделся и перестал дружить со всеми, и даже женился нарочно на девушке из другой деревни. С тех пор и стал злым.

Зайтуна с подругами хотела ту девочку, Ландыш, на комсомольском собрании разобрать. Но учителя запретили — сказали, что на собраниях обсуждаются только поступки, направленные против нашей жизни и законов общества. А разве предательство друзей — не против нашей жизни и законов советского общества? Ведь и Фарид, и Ренат, и другие мальчишки на этих самых лошадях все лето и навоз, и молоко, и воду, и сено возили — неужели не заслужили немного покататься? И если Ландыш считала, что они поступают неправильно — должна была остановить их и сказать об этом на поле, а не докладывать тайком.

Потом Ландыш простили. Оказывается, она не со зла это сделала, а просто хотела, чтобы ее похвалили. Ее раньше никогда не хвалили, а дома родители ей даже подарков на день рождения не покупали.

И в типографии женщина есть — уборщица Раиса. Она новенькая и хочет со всеми дружить, особенно с Анной Андреевной, и поэтому ей про всех рассказывает. А другим — про Анну Андреевну. Зайтуна сама слышала, когда готовую продукцию в склад относила. Раиса — добрый человек. Когда у наборщицы Паневич сын после лыжной прогулки воспалением легких заболел, она ему пирожков с малиной приносила. Но она не знает, как стать уважаемым человеком, — сердцем хочет, но не знает.

Отвратительнее всего на свете, когда говорят: «Все мы человеки…» Значит, снова оправдывают чью-то бесхребетность, слабость или заранее — заручаются оправданием своей нечестности. Вот человек видит летящий в небе самолет и думает: «Взорвался бы, что ли, для интересу», — неужели ему можно простить эти мысли? Если простить, значит, он в знак благодарности и тебе простит, и другому, и третьему. А ведь грани между мыслью и действием нет — каждая мысль уже поступок! И чувство — тоже поступок! Почему мы прощаем человеку его равнодушие, хитрость и даже подлость, стоит нам только убедиться, что толкнуло его на это влечение к лицу противоположного пола? Разумеется, любовь иногда заставляет делать и хорошие поступки, но не значит ли, что совершают их просто-напросто ради выгоды, чтобы понравиться и быстрее добиться своей цели?