Владимир Коренев - Амгунь — река светлая

— Лехе ступай помоги.

Работали дотемна, пока хоть что-то можно было видеть, а потом, мокрые, грязные, ввалились в столовую. Ирина постаралась и приготовила им отличную глазунью с колбасой и ароматное какао. Денис ел вяло, ему не хотелось есть, но вокруг него ели с аппетитом, перешучивались, задирая Ирину и Лешку Шмыкова, и он, перебарывая навалившуюся сонливость, тыкал вилкой в глазунью, что-то кому-то отвечал, пробовал даже шутить. Около него сидел бульдозерист Стрыгин и не смеялся его шуткам.

— Ты иди отдохни, Денис. Сразу заваливайся — и храпака, — хотел сказать тихо, но получилось так, будто все еще сидел в своем рокочущем «Катапиллере», и услыхали все до единого, кто был в столовой.

— Да, Денис, ложись и поспи, — ласково сказал и Лыкин.

Но после ужина, придя в свой вагончик, Денис вдруг вспомнил, что днем так и не удосужился написать маме ответ, решил дело в долгий ящик не откладывать, взял лист бумаги, сел к столу и задумался.

Вначале он хотел описывать подробно, как они добирались до места, чем занимаются, рассказать об Архипове, Черноиванове и Лешке Шмыкове с Лыкиным, и о бульдозеристе Стрыгине, и о водителе КрАЗа — обо всех, с кем свела его судьба в эти дни. Но потом он подумал, что такое письмо он еще успеет написать, а сейчас от него требуется единственное — успокоить мать.

И он написал:

«Здравствуй, мама! Получил от тебя письмо и незамедлительно отвечаю. Я представляю, какого страху ты на себя нагоняешь, не имея сведений о моем житье-бытье. Ты рассуждаешь так, будто и не прошло со времени Николая Островского пятидесяти лет и все осталось на уровне того времени, когда он с товарищами строил узкоколейку. Ты зря так думаешь, мама. И, пожалуйста, не беспокойся за меня. Твой сын — Денис».

Он перечитал письмо, оно ему не понравилось, но и менять он ничего не стал, а вспомнил и торопливо внизу дописал:

«Мамочка! На стеллаже с правой стороны стоят книги И. А. Бунина, вышли, пожалуйста, первый том — стихи. И там же, рядом стоит томик А. А. Фета «Вечерние огни». Мне очень не хватает здесь этих стариков. Твой Денис».

Он вложил листок в конверт, но не стал ни запечатывать, ни писать адрес — слипались глаза, хотелось спать, тело было тяжелым и непослушным.

— Спать, — сказал он себе. — Спать.

Денис заставил себя раздеться и лег. Потом он не мог никогда точно вспомнить, успел он уснуть или нет. Дверь с треском распахнулась, и в проеме появился худой, изможденный, в грубой, железно лязгающей от сырости куртке Павел Корчагин.

— Вставай, Еланцев! Подъем! Вагоны пришли, — заорал он.

Денис соскочил, тараща глаза и ничего не понимая еще, принялся натягивать на себя непросохшие штаны, рубаху, тяжелый, напитанный водой свитер. И все бормотал:

— Я сейчас, сейчас.

— Давай, Еланцев, давай. Одевайся — и к вагонам.

И, уже стуча в окно следующего вагона, Лыкин орал:

— Подъем, парни! Аврал! Все на разгрузку! Вы что? Спать сюда приехали?! Выходи!

Ноги с трудом влезли в отсыревшие, разбухшие сапоги.

«Все равно под дождь, — подумал Денис. — Только чертовски тяжелые».

Матвей Ведунов лежит пластом, безнадежно месяц без малого: крутит, ломает все тело, раскалывает голову. Проследив в памяти дни, когда бы он мог так простыть, Матвей пришел к мысли, что это случилось в начале октября — шли холодные, промозглые дожди. В один из тех дней заднее колесо его автобуса село, и пока он поддомкрачивал машину, выкатывал запаску, пока менял скаты, затягивал футорки, промок до нитки, пропотел, а окно, когда сел в кабину, не закрыл, и тогда, видно, его и прохватило. «Раньше не прохватывало», — подумал он и усмехнулся грустно.

Тогда он попросил всех выйти из автобуса, под дождь: иначе ему было не поднять машину; и люди мокли под дождем, нахохлившись, смотрели, как он работает. Он чувствовал на себе их недовольные взгляды, торопился, и несколько раз у него сорвался ключ, и он сбил на большом пальце кожу как раз на сгибе, и потом эта сбитина долго не заживала — трескалась, и из трещин сочилась сукровица — и это тоже, казалось ему, было признаком старости.

Какая-то женщина, в красном легком плаще, заметила кровь и сказала как-то испуганно:

— У вас кровь на руке…

И только тогда он увидел струйку жидкой алой крови и почувствовал саднящую подрагивающую боль в пальце. Он отмахнулся, пустяк, мол, и продолжал крутить гайки, тут же забыв о боли.

Вечером, сдав смену, он сразу пошел домой, от ужина отказался, сказав, что поел в заводской столовой, и рано, раньше обычного, лег в постель и тут же почувствовал, что весь горит, даже веки, казалось, раскалены.

Алена почувствовала что-то неладное, подошла и склонилась над ним: он сделал вид, что спит. Она окликнула мужа и тихо, осторожно приложила руку к его сухому лбу.

— У тебя жар, Матвей, — услышал он дрогнувший голос.

— С чего? — грубовато опросил он и повернулся на бок, освобождаясь от ее руки. Никому, даже жене Матвей не хотел сознаться, что к нему привязалась хворь. Он боялся больниц, врачей, таблеток, в которые никогда не верил. За все прожитые шестьдесят лет никогда к ним не обращался, надеясь только на самого себя, на свое здоровье, ни разу не подводившее. И в этот раз он был уверен, что справится с недугом.

За неделю до этого Матвей сильно переволновался, думал, что его, вышедшего на пенсию шофера, больше не допустят до машины, ходил сам не свой, но его оставили: то ли пожалели, то ли просто потому, что на заводе не хватало шоферов и ставить на дежурный автобус молодого водителя посчитали расточительством. И его оставили. Он успокоился, но тревога, что его в любое время могут лишить машины и вообще работы, не проходила, она стойко жила в нем, и, меняя прохудившийся скат, он сразу подумал, как бы эта беда с колесом не повлекла за собой другую. Нет, не болезни и смерти боялся Матвей Ведунов, он боялся остаться не у дел, без работы, которая и была в его понимании жизнью.

И утром, пересиливая ломоту в суставах и боль в мышцах, он пошел на смену, убеждая себя, что все это пустяки, все пройдет, работа выгонит хворь. И на людях он крепился, даже разговаривал больше обычного, встревал в любой вспыхивающий в салоне автобуса разговор, когда нужно было, смеялся, показывая щербатые крупные зубы. И продержался так целую неделю, а потом сдал и до праздников уже не поднимался. Матвей удивлялся болезни, обратавшей его, и себе самому, вдруг ставшему беспомощным, каким он себя и не помнил, потому что никогда не болел.