Борис Мисюк - Час отплытия

Я сладко потянулся под одеялом, провел ладонью по теплому животу (прекрасный спортивный пресс, ни грамма жира) и шепотом сказал: «Вот это и есть — «стань!» Когда ты, пройдя через мертвую точку, вновь обретешь жажду борьбы, желание работать, страсти, ощущения, чувства, — это означает одно: ты уже не «печальный гость на темной земле»…

И вдруг страшная мысль: а что если суждено на веку пройти еще раз или, может быть, несколько раз через «умри»? С ума сойти… И уже засыпая, я подумал: боже, как мучительно прекрасна жизнь!

Если солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего. Солнце красно поутру, моряку не по нутру.

Я вышел утром на палубу — туман. «Весна» рокочущими гудками то и дело заставляла вздрагивать этот молочный кисель и с непонятным упорством куда-то неслась. Воду можно было разглядеть, перегнувшись через фальшборт. Какое бледное море — напившееся тумана… И все равно оно прекрасно: перламутровое море с мелким жемчугом пены от форштевня.

Да, я побывал на баке, но к Томе опять не пошел. Почему? Не знаю. Позавтракал и нырнул в свою каюту. Но спать не ложился. Уселся на диван, ощущая приятный холодок его черной кожи горящими после долгой смены ногами, и стал читать.

Под иллюминатором у нас всегда стояла трехлитровая банка с томатным соком.

Налив в кружку сока, я заглянул в поисках соли в ящик стола. Свежая горсть лежала там на какой-то полусогнутой фотокарточке. Я взял щепотку и стал пить вкусный прохладный сок — как помидоры только что с грядки.

Когда пьешь или жуешь, всегда хочется занять чем-нибудь и глаза. И вот я уставился на сломанную фотокарточку с солью. Там мужики в робах толпились на палубе. Я узнал Шахрая. Он был в своей кожанке и стоял в центре. Я взял и ссыпал соль прямо в ящик. Снимок словно притягивал меня…

Что ни говори, а именно в ту секунду, когда я увидел на снимке — у меня перехватило дыхание, — увидел лицо, до каждой точечки знакомое и родное, именно в этот миг раздался легкий стул в дверь. Будто пойманный на преступлении, я вздрогнул и выронил карточку. Тома вошла, и я увидел в ее глазах отражение своего испуга.

Я стоял спиной к столу, на котором лежало фото, и не мог прийти в себя. Сердце бухало в ребра, и я прислушивался к его глухим толчкам, точно механик к работающему дизелю. Тома подошла и заглянула мне прямо в глаза. Нет, она неверно, теперь я понимаю, совсем, совсем неверно истолковала мой испуг. Она меня успокаивала материнским взглядом, а я уже пьянел от нежности, переполнявшей ее глаза.

Огромная и в то же время легкая, как дуновение, сила повлекла меня к ней, и я очнулся только тогда, когда ощутил, что эта ослепительная сила вливается в меня прямо через губы, мои запекшиеся от многодневной, от тысячелетней жажды губы, припавшие к роднику ее губ…

Преступление свершилось. Но какое чудесное оно, сколько в нем волшебной, живительной силы. Я переживал этот миг еще и еще, с закрытыми глазами отклонившись назад, опершись ладонями на стол, чуть шевеля губами, словно продолжая пить чистый напиток счастья.

— Почему вы не приходите? — возмущенно и тихо спросила Тома.

Я посмотрел в любимые глаза и с неожиданной для себя твердостью произнес:

— Тома, я нашел Сашу.

— Томка!.. Я с ума сойду! — Саша держал микрофон у самых губ, чтобы не говорить громко. — Нашлась. Сама нашлась… Томка, слышишь меня? Прием!

Он отпустил тангенту микрофона и ждал ее голоса.

— Да слышу, слышу! Саша! — почти сердито пропищала рация.

Но он знал, что сердитые нотки — лишь знак волнения, наивный и смешной щит.

— Тома, я искал тебя все эти месяцы. Я тебя люблю. Я больше тебя не отпущу. Никуда! Никогда!

Кажется, затихли, затаились радисты на всем Охотском море, боясь неосторожно спугнуть в эфире Ромео и Джульетту. Суда прервали разговоры о рыбе, о сдаче, трепачи вроде нашего морковки заткнулись на полуслове. Все слушали только этих двоих, и каждому казалось, что только он один слышит их сейчас.

— Саша, здесь Сева работает, матросом-обработчиком. А я… как всегда. Тебе слышно?

— Слышно отлично, Томка. — Он говорил тихо, а ему хотелось кричать: «Счастье мое! Да если б ты не нашлась, мне бы и жизнь не нужна была. Какой я был дурак!» Он думал: «Как всегда… Значит, с пяти утра — со шваброй…»

— Саша, «Весна» еще полгода будет здесь. А твой «Персей» сколько?

— К утру заловимся и на сдачу постараемся — к вам. Я заберу тебя, слышишь? Короче, ты приготовься, соберись. Прием!

— Что ты, меня не отпустят, Сашка!

— Значит, я выкраду тебя, слышишь? Умыкну, понятно? Прием!

Юра и его шеф молча стояли поодаль от рации, у лобовых стекол рубки, и глядели на мерно качающиеся звезды: плавбаза лежала в дрейфе в районе лова, принимая рыбу. На трапе за дверью послышались шаги капитана. Ревизор властно забрал из рук Томы микрофон:

— «Персей» — «Весне»! Ну, ладно, ждем утром на сдачу. Не больше двухсот центнеров. Ясно? Все! До связи!

Юра быстро вывел Тому на крыло мостика, к трапу, махнул рукой на ее признательное «спасибо» — не стоит, мол, ерунда — и вернулся как ни в чем не бывало в рубку.

— На кой он нам нужен на сдачу?! Своих мало? — «долбал» капитан ревизора. — Какого черта вы его зовете? Что за самодеятельность?!

— Геннадий Алексеевич, у них есть дело к вам, — нашелся ревизор. — Им штурман нужен. Может быть, вы стажера нашего им отдадите?

— Дармоеда этого? — Шахрай сразу отошел. — Отдам, отдам. Возьмут ли сами?..

…Саша после разговора с Томой в кубрик уже не пошел.

— Иди отдыхай, — сказал он второму помощнику, молодому, но толстому парню, известному любителю «придавить клопа». — Я все равно спать уже не буду.

— А я с удовольствием, Сергеич!

Исполненный благодарности толстяк, прежде чем уйти в теплый кубрик, счел долгом маленько развлечь старпома разговором.

— Ты как думаешь, Сергеич, тот корреспондент не нагадит нам? Ведь кто-то проболтался ему про нашу последнюю сдачу.

— Да нет, не думаю. — Весь мир сейчас казался Саше сотканным из добра и счастья.

— А зачем он фотографировал?

— А-а, ну это, — Саша улыбнулся невидимой в темноте улыбкой, — чтоб моя Томка меня нашла. Ты ж слыхал?

— Угу. Ну, лады, Сергеич, пойду ударю по сну, раз тебе не спится.

Дверца, что вела с мостика вниз, в кают-компанию, захлопнулась за вторым помощником, спружинив прибитым к косяку куском автопокрышки, и старпом с матросом остались одни. Спал весь мир, мерно вздымалась и опадала грудь океана, качая на себе неугомонный сейнерок, бегущий под звездами.

Саша стал слева от рулевого так, чтобы можно было смотреть в лобовое стекло на звезды и не выпускать из виду самописец эхолота, с присвистом ширкающий по бумажной ленте, как сверчок или жук-древоточец. Все звуки на судне монотонны: плеск и шорох волн по обшивке, гул дизеля, шум вентиляторов, похрипывание и писк рации. К ним быстро привыкаешь, как к собственному дыханию, они становятся равнозначными тишине.