Борис Мисюк - Час отплытия

Вахтенный матрос привалился боком к электрогрелке на левом борту и через ветровое стекло, в котором бешеными металлическими опилками вызванивают снежинки, смотрит вниз, на бак, завороженно следит, как изредка подергивается в клюзе туго натянутая якорь-цепь. Саша достает из ящика бинокль. Седые космы «Риты» низко несутся над смятым, раздавленным ведьмой морем, но даль светла, точно акварельный мазок, словно выход из пещеры. Пляшут в окулярах такие же, как «Персей», малыши беспризорники, глыбятся на могучих якорях, будто врытые, плавбазы. Саша ищет контуры «Весны», знакомые теперь до каждой черточки-вантины. Во-о-он она, милях в трех, чуть мористее.

Саша кладет бинокль на место, а чтоб болтанка не донимала, тоже приваливается к борту и смотрит в голубеющую полоску дали, усеянную черными продолговатыми силуэтиками судов.

В тысячный раз, наверное, вспоминается Магадан, город на семи холмах. В центре, у почтамта, где высится здание треста Северовостокзолото, разбит сквер. Медная листва кустов выстелила землю, скамейку. Теплый осенний день конца сентября был словно отпущен им с Томой по милости самого колымского бога. Тома не сразу привыкла к нему. И Сашке порой становилось страшно от ее пристального взгляда: что если она прощается с ним?..

Как он возмужал на своем сейнере, думала Тома, чувствуя себя неожиданно маленькой и слабой в его руках. Он с каждым часом, с каждой минутой любил Тому все сильней, удивлялся, каким же он был слепым там, во Владивостоке.

Однажды вечером в гостинице он сидел в глубокой задумчивости, весь ушедший в себя. Тома на диване читала книгу. И вдруг он услыхал сдавленные рыдания. Мгновенно обернувшись, увидел прижатое к коленям, к книге ее лицо. Бросился к ней, опрокинув стул, в страшном испуге выдохнула.

— Том, глупый, что? Говори же!..

Она резко отняла от книги лицо в слезах.

— Ты не меня! Ты ее любишь! Я все вижу! Я смотрела сейчас на тебя! Да! И не ври! Я вижу!

— О море в Гаграх! — Он облегченно вздохнул, улыбнулся и провел ладонью по ее теплым волосам.

За его спиной ожила рация — заскрипела, закурлыкала. Шевельнулся в своем углу матрос, проговорила.

— 19 часов, Сергеич. Капчас начинается.

Саша вздохнул, окинул взглядом бухту, ископыченную «Ритой», увидел, как «Весна» расцвела огнями, а за ней и другие базы включили палубное освещение, щелкнул пакетником на кормовой переборке — на баке вспыхнула лампочка якорного огня, удобно облокотился на штурманский столик, застланный рабочей картой Охотского моря, и приготовился слушать радиоперекличку.

Хлопнула дверь, дохнуло снизу теплом, в рубку поднялся капитан. И в ту же секунду из рации раздалось:

— Добрый вечер, товарищи! Начинаем капитанский час!

И снова, как всегда, звезды и созвездия в строгом порядке рапортовали своему небесному пастырю координаты стоянок, просили воды и топлива, жаловались на «Риту», на рваные невода.

— Все рвем и рвем, — не удержался Осипович, когда третий сейнер доложил, что его кошелек требует ремонта, потому что выбирали его, «когда уже вокруг свистело» и был он полон рыбы.

Подошла очередь «Персея», и Осипович взял микрофон:

— На связи «Персей». Добрый вечер всем. Как слышно нас? Прием!

— Отлично вас слышу, Анатолий Осипович! Как самочувствие? Надеюсь, в добром здоровье? Прием!

— А, спасибо, Аристарх Ионыч. — И капитан улыбнулся в трубку. — Слышу вот, кошельки рвем без пользы. Обстановка: стоим на якоре, в прежнем положении, топливо есть, вода тоже. Настроение рабочее. Была бы погода да сдача. Прием!

— Все будет, Анатолий Осипович, уже могу обещать. Циклон смещается на норд-ост, уходит «Рита» двадцатиузловым ходом. Прогноз на завтра отменный. Все слышали? Но предупреждаю: на лов не торопиться, зыбь уляжется только к вечеру. Повторяю: не рисковать. Теперь относительно сдачи — идет на промысел плавбаза «Анатолий Луначарский». Так что, товарищи, у кого нелады с планом, не отчаивайтесь, работайте спокойно, можете брать обязательства к полста восьмой годовщине Октября. Всем дадим выполнить! Ясно? «Си…»

— Нету его, Ионыч, — тихо проговорил капитан, печально глядя в светящийся полукруг шкалы, — погасла звездочка.

— Да, товарищи, — после короткого, но тяжелого молчания сказал начальник экспедиции, — «Сириуса» нет. И я еще раз всех предупреждаю: людьми и судном вы не имеете права рисковать. Не и-ме-е-те. Ясно?.. «Стрелец»!

Осипович приглушил регулятором громкость, расправил спину и сказал, всматриваясь в потемневшую, расцвеченную сотнями огней бухту:

— Рвать — это мы наудились, мандрата пупа. Вот гляди, Сергеич, примечай. Завтра с утра начнут якоря поднимать, вперегонки побегут. Она уже вон послабже стала, — капитан кивнул на дверь, в щелях которой теперь минорнее и с перерывами раздавались бандитские посвисты «Риты». — Но Охотское море я уже двадцать пятый годок знаю. Это всем морям море. Глубины тут небольшие, но простору хватает — океан рядом. Ветра уже в помине нет, а зыбайло еще трое суток бьет. Так вот. Когда сам капитанить будешь, не рвись к медалям и рвачей не слушай; на флот всякий народ идет, есть и такие, что за копейкой в прорубь полезут, будут под бок тебя шпынять — айда, мол, капитан, за рыбой, заработок пропадает. А сам еще узлы по-бабьи вяжет. Таких не любит море. Гляди, вот «Сириус», э-эх, — капитан в сердцах выдохнул весь воздух до дна. И тихо добавил. — Я не бог, чтоб судить их.

— Не мне судить, — повторил Осипович, — сам ведь по молодости не так еще взбрыкивал. Да… Но когда человеку каждая селедка в кошельке двугривенным блестит, а сеть собственной мошной кажется… Нет, с таким на рыбалку лучше не ходи.

Матрос стоял, держась обеими руками за колонку штурвала, и слушал буквально с открытым ртом.

— Закрой, — сказал ему Осипович, — а то еще муха влетит.

Матрос улыбнулся, сдвинул казенную ушанку на затылок, покачал головой, как ученик, восхищенный неожиданно юной выходкой учителя, и спросил;

— Осипыч, а сколь вы лет уже рыбачите?

— А с фронта как пришел, так и начал. Считай сам. Дед уже, мандрата пупа. Может, потому теперь и думаю о внуках, что дожил до них. А и нельзя про них забывать, Сергеич, — снова повернулся он к Саше, — им тоже надоть рыбки оставить после себя. Верно? И пятилетка на то пятилетка, чтобы не за год ее делать, а за пять лет. Люди ученые над ней кумекали, все посчитали: сколько рыбы в море, сколько можно взять без греха, с какой ячеей должна быть сеть, как долго молоди расти, все-все.

Все-то оно верно, Осипович, подумал Саша, когда дверь хлопнула за спиной капитана.

Кто не мечтал, думал старпом, о чудесном рывке? Рывок — и ты взлетел, покорил планку на рекордной высоте, пробил над волейбольной сеткой крученый мяч, совершил научный подвиг, рискуя жизнью…