Борис Мисюк - Час отплытия

Вахта кончалась, и Саша взял судовой журнал, быстро заполнил все графы: третьи сутки ничего не менялось — ни погода, ни координаты. За бортом по-прежнему выло, свистело, плескало, и в темно-серых сумерках бухта казалась пепелищем, где от пожара уцелели лишь редкие фонари да ветер гонял черные хлопья пепла.

Всю ночь старпому снились ярко-зеленые долины, обрызганные красными маками.

— Сергеич! Сергеич! Вставай, на вахту пора! — тряс его за плечо матрос.

Еще не открыв глаза, Саша почувствовал, что качка усилилась. То ноги, то голова упирались в борта койки. Он поднялся, сладко зевнул, улыбнулся сну.

Поднявшись на мостик, заметил, что уже светает, «Рита» ночью обежала, поняла, что здесь ей больше нечего делать, унеслась дальше, разболтав море мертвой зыбью. Наконец состоялся восход. Крылатый восход слева по борту. Два густо-розовых крыла в голубом оперении облаков. Размах — в полнеба. По очертаниям — альбатрос.

Заскрипела расстроенной скрипкой рация — кто-то включил передатчик. И тут же послышался сонный голос:

— Коля, ты куда это собрался? Вроде якорь, гляжу, вираешь, а?

— Ты, Леха, что ль? Прием! — резко, почти испуганно раздалось в ответ.

— Я, я. Чего, говорю, надумал?

— Ну и глаз у тебя! — с нервным смешком и каким-то вороватым, показалось Саше, тоном ответил Коля. — За милю ночью видишь… Да, попробую схожу, может, рвану детишкам на молочишко. До премии, Леша, центнеров пятьсот осталось. Схожу… Прием!

— А-а-а, — задумчиво-сонно протянул другой капитан. — Ну, мне тоже осталось… Да зыбайло-то, глянь, какое ходит. Не-е, я постою. Лучше дождусь вечера. Счастливо!

— А, Леш, спасибо. Схожу. Сдача, во всяком разе, с гарантией. Ну, всего!

Наша бригада уже вторую неделю твердо держит первое место. Оба бригадира взяли обязательство к Седьмому ноября вывести свою бригаду в чемпионы. Бочкотары под рукой, в трюме, осталось мало, поэтому на каждой смене выделяются «греки» — носить кадушки из кошары, воздвигнутой еще в начале рейса на вертолетной площадке. Путь этот — полсотни метров по палубе вдоль борта, потом вверх по двум трапам на вертолетку и обратно с бочкой на спине — называется путем «из варяг в греки». Но вот позавчера Романиха сказала Насирову: «Бери всю бочку из трюма, некогда сейчас в кошару бегать, людей гонять». И за две ночи они чуть-чуть нас не обставили, выбрав трюм до дна. Тогда старпом Дима на своей ночной вахте изобрел канатную дорогу для спуска бочек с вертолетки прямо к трюму. И сегодня рано утром боцман с матросами проложил трассу «Медео», как мгновенно окрестили наши ребята эти два туго натянутых параллельных троса. Первые две бочки, запорошенные снегом, как горнолыжницы, со свистом пролетели вниз, трахнулись о комингс трюма и рассыпались на клепки. Романиха, присутствовавшая при испытании трассы, отпрыгнула в сторону и завопила: «Убрать эту дребедень! Последние бочки побьете! Изобретатели! Сейчас же снимайте свою Медеу!» Все раскрыли рты.

Ромка и оба шофера, с которыми я добирался от Невельска на промысел, стояли в толпе зрителей. Многие из насировской бригады остались после смены поглазеть, хоть и явно мерзли на открытой палубе в своих свитерках и проолифенках. Пока Романиха орала, эта тройка шепталась. Потом исчезла, и вскоре каждый из них прикатил по скату. Эти списанные, истертые автопокрышки боцман припас для изготовления кранцев, он десятками нанизывал их на трос, вывешивал за борт, и такие гирлянды хорошо предохраняли во время швартовок судов — «весновские» борта от царапин и вмятин. Под гул толпы, «под одобрительные возгласы собравшихся» шоферы и Ромка пристроили скаты у подножия «Медео», старпом ногой, обутой в лыжный ботинок 45 размера, опробовал сию «рацию» и гаркнул вверх, на вертолетку:

— Пошел!

— Дураки, — бормотнула Романиха рационализаторам, — в своей смене ни хрена не придумали, а врагам помогаете. Во! — она постучала пальцем по виску, где из-под платка выбилась серая от седины прядь. — Вы ж с ними соревнуетесь!..

Кадушка мягко шваркнулась в отражатель и, так как он стоял под углом, отпрыгнула в сторону и затихла возле самой строп-сетки. После третьей бочки всем стало ясно, что «Медео» будет жить, и толпа постепенно растаяла.

Сейчас у моего трюма, у лебедок, лежит с полсотни бочек, припорошенных нежным искристым снежком. Я вираю из цеха полный, тяжелый строп, бережно ставлю его на палубу (трюмы уже забиты готовой продукцией), двое парней быстро — на морозе работается весело — раскатывают бочки, а я набрасываю на сетку два десятка «горнолыжниц» и майнаю в цех.

Правильно рыбвод делает, что прикрывает путину, думаю я, ежась от ледяных мурашек, забравшихся под полушубок. Селедка с каждым днем все трудней дается рыбакам. То ли уходит с холодами в иные края, то ли и в самом деле так мало ее уже осталось в море. Сейнера все чаще в неводах, унизанных жемчужными ожерельями, поднимают медуз и чистые «пустыри». И если раньше суда по два часа толклись у борта «Весны», сдавая полновесные уловы, то теперь пять-шесть каплеров стало для них нормальной сдачей.

Все чаще случаются простои в сменах. Вот и сейчас до чая, до 16 часов, мы выработали всю рыбу. В приемных бункерах — только снег. Приемщик лепит из него увесистый снежок и швыряет в меня.

— Айда пузо греть! — приглашает на чай. — Ревизор сказал: рыбу к шести подвезут, не раньше…

После чая в нашей каюте устраивается генеральный перекур: здесь братья — Малыш и Лешка, Ромка, как всегда, ну и мы с Юркой, который только что сменился с вахты. Потом заходит наш бугор Валя Иванов сказать, что старпом велел закрыть трюм, потому что снег повалил валом, а сейнер с рыбой подойдет только к семи часам, к концу смены. Я бегу к лебедкам, опускаю крышку трюма и быстро возвращаюсь.

— Да, с полста восьмого года, считай, — говорил Валентин, — семнадцатый раз октябрьские в море у меня.

Ромка, который в названном году еще ходил в ясли, смотрит на него, как на живого Петра I. Лешка толкает брата в плечо: — От ты, Малыш, к примеру, смогешь в море столько? Страх!

— Норма-а-льно, — чуть прищуривает глаз наш добрый бугор. — Здоровей будешь. Верно, Сева?

Я тоже вспоминаю, как однажды, восемь лет назад, встречал этот праздник в море. Точнее, в чужом порту — в Роттердаме. Голландские таможенники опечатали все наши запасы спиртного. А отмечали тогда как раз полвека Октябрю. Помполит дал добро, мы наскребли по нескольку гульденов и — в магазин. Дело было уже вечером, на улице пустынно, в магазинчике скука, владелец позевывает. А у нас на душе праздник, Москва грезится в огнях и салюте. Ворвались мы туда с горящими глазами, с шумом, чуть не с песнями. Приценились — на ящик сухого хватает. Расплатились и с восторгами стропим ящик в четыре руки. Владелец не выдержал, спросил по-английски, что у нас за торжество такое. Объяснили ему как смогли: Россия, Петербург, 1917–1967 годы, пятьдесят лет революции. Он спрашивает, а что за революция? Лет тридцать ему, а не знает ни хрена. Спрашиваем, как зовут тебя, знаешь? Питер, говорит. Мы ему: эх ты, Петя, Петя, учиться надо! Привет!