Борис Мисюк - Час отплытия

— Один момент…

Японцы потеснились, освободив матросу край дивана, и вот уже баян разливает по просторной капитанской каюте:

Не скрывая слез, капитан победно глядел на гостей, да японцы и сами, видно, почувствовали разницу и одобрительно кивали черноволосыми головами, прикрывая узкие глаза желтыми веками.

Вообще у Александра Кирилловича оказался редкий, природный, видно, нюх на вечные, неувядающие песни. Притом играл он их всегда своеобразно, интонационно углубляя, вольно обходясь с мелодией, всякий раз как будто по-другому, по настроению.

— А во-о-о-о-лны бегут… — он мог протянуть эти «волны» так далеко, что у слушателей останавливалось дыхание.

Эх, жаль, не было Витоса на «Удаче» Девятого мая, когда праздновали тридцать два года Победы и его отец в затемненном зале вот этой самой столовой исполнял «Землянку» при коптилке, сделанной накануне им самим в судовой слесарной мастерской! Потом он играл и пел «Темную ночь», «На позиции девушка», «Заветный камень», а когда его просили повторять, пел новые и после каждой песни со смущенной улыбкой смотрел, как горячо хлопают тяжелые рыбачьи ладони. А через несколько дней, проходя по палубе, услыхал, как молоденький матрос в джинсах и с «хипповой» гривой, словно бурлак «Дубинушку», напевал «Играй, мой баян, и скажи всем врагам, что жарко им будет в бою», расплетая при этом тугой трос на пряди, пыхтя и делая круговые рывки руками в такт песне.

Бахнула стальная дверь с палубы, и в конце коридора, похожего на вагон метро, показались Витос с камбузницей. Медленно, слегка раскачиваясь под низкими плафонами, приближались они к дверям столовой. Поглощенный собой и спутницей. Витос не заметил отца, и Александр Кириллович спрятался за спины болельщиков — в основном пожилых ровесников, не без блеска в очах созерцающих праздник молодости.

Столовая, как ящик «Фитиля», вновь взорвалась шейком, а Витос первым вывел Золушку на середину.

— Твой малый мимо не стреляет, — ткнул локтем Апрелева в бок Антон Герасименко.

Александр Кириллович, поглаживая лысину, ответил ему сияющим взглядом. Все существо его сейчас словно наливалось светом. И когда закончился танец, юный задор уже переполнял душу Апрелева-старшего. И тут — вальс «На сопках Маньчжурии». Стрелять мимо — это вообще не по-апрелевски. Александр Кириллович пружиной рванулся из своего убежища и через мгновение уже кружил в вальсе девчонку-сортировщицу из своей смены. Они хорошо знали друг друга еще и по самодеятельности, где под его баян она не раз срывала призы в польках и мазурках.

«Ловелас», — заключил тут Витос, следя за стремительной этой парой, и склонился к Светлане, когда отец проносился мимо:

— Дает мой батя, гляди!

На миг мелькнула мысль о матери, далекой, забытой отцом, старящейся. И отразилась, видно, эта мысль в глазах Витоса. Голова Светланы была на уровне груди Витоса, и потому, наклоняясь к ней, он невольно смотрел на отца исподлобья. Острый, корящий взгляд сына льдинкой толкнул Александра Кирилловича прямо под сердце.

В оглохшем, пустом пространстве он по инерции еще сделал несколько оборотов. Вальс оборвался, руки опустились. Он поклонился партнерше, тут же снова обрел способность слышать, увидел на лице девчонки недоумение, понял, что танец не кончился, пробормотал извинение и шагнул в избавительную прохладу коридора. Все сорок лет вмиг опустились на его плечи. Ноги приняли эту тяжесть, сердце приняло этот груз и заныло.

— Шо, задохся? — спросил Антон. — Это не на лебедках ручки дергать, парень.

«Парень, — мысленно повторил Александр Кириллович, — какой, к черту, парень? Дед! Сыну вон восемнадцать. Парень… Паренье кончилось. Пар выходит». Только сейчас он почувствовал, что действительно дышит тяжело. Спускаясь по трапу на палубу, где живут лебедчики, Александр Кириллович снова пережил миг, когда зазубренная льдинка сыновьего взгляда толкнула его в сердце.

Каюта была пуста. Дверь захлопнулась резко и гулко. Неприятно отозвалось в спине. Койка вяло скрипнула, когда он уронил на нее отяжелевшее свое тело.

Он невидяще уставился в переборку. За сорок лет мысли о смерти, естественно, не один раз приходили к нему. Но сейчас они будто зазвучали — голосом сына, зазвучали, заострились, укололи точно в сердце, тюкнули коротким и острым словом «все».

Все, вся твоя жизнь с огромным прошлым, с бесконечным, казалось, будущим, вот с этим горячим клубком, что называется настоящим, все твои вселенные с миллионами звезд и угольной крошкой в глазу, которую судовой фельдшер целый час добывал оттуда, с чудом звуков и созвучий, открытых, или услышанных тобой, все твои добрые и злые (а были они, злые?) дела, — в общем, все, что вмещает в себя это коротенькое слово. Все неожиданно сливается в узкий луч, он летит, точно проваливается в звенящую даль.

Глаза склеиваются, спать хочется. Оп! Что-то снова шевельнулось прямо в сердце. Боль шевельнулась. Отдыхать, спать, умирать… Смерть приходит в покое. Лень и смерть — вечные не разлей союзники. Не останавливайся, не закрывай глаза, не прерывай мысли и будешь жить, рождать цветы и песни. Ясно? Ясно. Ну вот и прекрасно.

Александр Кириллович встал с койки, вынул баян из рундука, просунул в ремни руки. Боль сразу отдалилась, ушла.

— Играй, мой баян, и скажи всем друзьям…

Это так, для пробы. А сейчас вот эту, любимую;

— И старость отступит, наверно, не властна она надо мной, когда паруса «Крузенштерна» шумят над моей головой!

Тамаре тоже эта песня очень нравится, а Сережка вообще без ума от нее: дня на берегу не проходит, чтоб не просил сыграть. Даже малышка Маришка, только-только осилившая «В лесу родилась елочка», уже мурлычет, пеленая кукол, про паруса и старость.

Баян запел. Мужественные басы, словно поддерживая снизу на вытянутых руках живое и нежное тело мелодии, понесли, понесли его, качая в такт шагам, будто на волнах. Вот так, в прибойной пене звуков, неожиданно подумал Александр Кириллович, да, именно так, из стихии и рождается песня. А музыка — доктор сердец. Вот и боль прошла совершенно. А то, понимаешь, расфилософствовался.

Миллионы голубых звезд, дрожа, яркими росинками висят в небе над живым, чудесным миром. За бортом плещется под звездами живое море, за морем — свет в окошках, деревья перешептываются на ветру, на берегах, где дым Отечества… Звезды…

— Нет, Витька, — неожиданно вслух сказал Александр Кириллович, — мы еще поживем, порыбачим. Я еще тебе пригожусь, как говорят печка и яблоня в сказке.

Слова эти прозвучали в пустой каюте с такой бодростью, что баян сам, как живой, тут же откликнулся мажорным аккордом. И сама собой полилась мелодия. В ней было что-то и от «Землянки», и от «Раскинулось море широко», и еще что-то — его, апрелевское, внесенное его душой.