Борис Мисюк - Час отплытия

Заснувшее чудовище-дизель дышит на тебя через все поры горячим маслом, запахом жареной конопли — неживым, хоть и жарким, машинным потом. Витос осторожно прикладывает ладонь к его крашенному под слоновую кость боку и отдергивает — горячо. Коля рассматривает приборы на пульте управления. Мотылек подходит к Витосу:

— Айда, покажу тебе судовую электростанцию.

Витос с готовностью шагает за ним. Через овал клинкетной двери они, а следом и Коля Худовеков, попадают во второй зал, размерами ненамного уступающий первому. Здесь «молотят» полдюжины дизель-генераторов, дающих ток на лебедки, транспортеры, насосы, освещение и на другие нужды плавбазы.

— По-нашему, «динамки» называются, — гладит дизеля Мотылек. — Каждая на пятьсот «лошадок». Здорово, а?

Ему приходится кричать, а слышно его как сквозь вату. Да-а, думает Витос, работа здесь не подарок. В это время подходит здоровяк механик, поднимает одну из плит рядом с «динамкой». Под плитами оказывается пространство в метр высотой, заполненное сплетениями труб. Стоя на коленях, механик отыскивает нужную ему трубу, нащупывает под ней краник, возится с ним. Перед мысленным взором Витоса на миг появляется родной дунайский берет — кусты, бурьян я бульдозер, роющий котлован под фундамент будущего дома. Рыча, как вот эта «динамка», бульдозер срывает с земли покров, и обнажаются под ним сплетения разноцветных и разнокалиберных корней. Машинный мир, оказывается, так же сложен, как природа, думает Витос. Додумать ему не дает Коля, дергает за рукав, показывает на часы, машет — пошли.

— «Невегко на свете пастушонку Пете, трудно с хворостиной управлять скотиной» — так встретил их наверху дед и, когда Коля заулыбался, добавил: — Чего увыбаешься? Я уже повчаса тут стою, а комсомовьской бригады свед простыв.

— Что, и покурить нельзя? — это Мотылек.

— Кури, но, гвавное, не забывай: отчет по практике я подписывать буду. Чтоб это посведний раз быво! — погрозил он пальцем и отчалил вниз, в машину.

После обеда перешли на вторые решетки, в тесноту и духоту, насыщенную угарными парами. Двигатель снова гремел и дрожал, как вулкан: плавбаза носилась по Берингову морю за траулерами, а те — за рыбой. Работали почти без перекуров, и, изрядно очумев на вторых решетках, бригада к концу дня, себе на удивление, осилила помывку машины.

Наутро надо было красить, а «бестолковки» трещали по швам у всех троих. Мотылек не выдержал первым:

— Схожу я в лазарет, братцы, возьму каких-нибудь пилюль.

— И на нас захвати, — вяло согласился Коля.

Жизнь катила дальше ледяные синие волны свои.

Плавбаза «Удача» по-прежнему мерила мили, гоняясь за рыбой. Дизель то ревел, то замолкал, и трое маляров, обалдев от грохота и испарений, видели сквозь решетки, как мечутся по плитам механик с мотористом у десятков насосов, компрессоров и прочих механизмов, кормящих и поящих гремучее сердце гигантского судна.

На последний перекур, уже по уши в белилах, ребята выбрались наверх, на вертолетную площадку. Сидели, прижавшись спинами к теплой дымовой трубе, глотали вкусный мороженый воздух, молчали. Каждый думал свою угрюмую думу. Витос размышлял о том, что человек создал машинный мир по образу и подобию природы, но, уставясь на чаек, повисших в небе за кормой, он выводил: природа совершенна, а вот машинному миру до совершенства ой-е-ей как далеко.

Не оторвись Коля Худовеков от теплой трубы. Мотылек так и вообще бы задремал. И бригада, приходя в себя и с неохотой расставаясь с синим морем, предзакатным солнцем и ядреным воздухом, двинула в машину на подвиги, расписанные дедом по «пвану» на три дня. После чего Коля возвращался в старпомовскую вахту на руль, а Мотылек с Витосом — по своим службам для дальнейшего прохождения нелегких морских наук.

Витос опять сидел на рострах, вентилировал легкие, отравленные краской и машинной гарью, и занимался талрепами. Талреп — это нехитрое устройство, с помощью которого натягиваются тросы — ванты, леера и прочее. Витос сразу вспомнил, что такими же приспособлениями в школе крепили на уроках физкультуры турник. Трубчатый цилиндрик и с обеих концов ввернутые в него на резьбе штыри с крючьями на концах — вот и весь талреп. Цепляешь трос за гаши этими крючьями, и вращаешь цилиндр, штыри сходятся и натягивают трос. Все просто, но железяк этих у Василя Денисыча чертова прорва, и все ржавые. Вот и нужно их вертеть — расхаживать да мазать солидолом. Инструмент — байка да тряпка. Мура, короче, а не работа. Ни душу, ни тело не греет. Греет другое.

Вчера весь вечер они со Светкой целовались. Коля до полночи не приходил, и каюта принадлежала влюбленным. Как и во все прошлые вечера, здесь был полумрак — горел лишь маленький светильник над зеркалом, и от дивана его отделяли рундуки. Когда устали целоваться и Светлана смущенно пожаловалась, что у нее болят губы, показала: вот, м-м, видишь, опухли. Витос заговорил о школе, о Рени, о друзьях, с которыми ходил в шлюпочные походы по Дунаю, просиживал ночи у костров, строил планы: открыть остров в океане и основать на нем спортивное общество людей и дельфинов. Света слушала очень серьезно, а он сам, похоже, подсмеивался над собственным рассказом. И вдруг она спросила:

— Витя, а любовь у тебя была в школе?

Всего на несколько секунд он замешкался с ответом, успев прикинуть все «за» и «против» правды, успев испытать и побороть искушение лжи.

— Неужели ты соврешь? — решительно спросил Спорщик. «Конечно, нет, никогда!» И Витос ответил, глядя Светлане прямо в глаза!

— Была.

И медленно и трудно поведал ей всю историю любви к В.Л., не скрыв и 13 августа и рассказав о спасительных колокольчиках. По-прежнему слушая очень серьезно, тут Света неожиданно улыбнулась. Она вспомнила о своих колокольчиках — кастрюлях, когда бесстыжая Жанка заводила с поварихами разговоры о мужиках. Света всегда открывала на всю катушку кран в судомойке и начинала греметь совершенно чистыми кастрюлями. В улыбке припухшие Светины губы раскрылись, и Витос вновь припал к ним, словно искал прощения за рассказ о любви к другой. И поцелуй этот был долгим, как сам рассказ, и прошлое тонуло, растворялось в настоящем, и губы о чем-то спрашивали, и губы отвечали что-то. Света прижалась к Витосу, и он услышал на миг, как трудно они дышат оба, и почувствовал, как высоко поднимается у нее грудь, впервые всем существом своим, звенящим, как тетива, ощутил это чудо — грудь девушки.

Он запрокинул голову и прошептал едва повинующимся языком;

— Елки… Светланка… Да что же это?..

— Милый, — шептала она, — милый…

И он с новой силой сжимал ее в объятиях, и все повторялось снова и снова…

На рострах ветер — прямо в лицо, ледяной ветер высоких, зимних широт океана, но уши и щеки Витоса рдеют, а губы дышат жаром небывало счастливых воспоминаний. Тем временем вот уже третий талреп выходит из его рук обновленным, ложится по правую сторону, на расстеленную мешковину. Слева, прямо на палубе, лежит куча ржавых железяк, в сухих охряных пятнах-плевках моря. А справа покоятся три темных, играющих в смазке стальной синевой, совершенно новеньких талрепа. И Витос любуется ими: ишь ты, как будто только со склада.