Борис Мисюк - Час отплытия

— Согласен, — спокойно злился Апрелев-старший, гладя себя по лысине. — Да только ради твоей «рябухи» я бы, к примеру, совесть свою в морозилке не оставлял. Понятно?

— И-эх, жизнь ты наша!.. Ты, Кириллыч, не отбивай хлеб у Бека, он без тебя справится.

Народный контроль молча слушал эту пикировку, а он хотел ответить «на Бека», да не успел.

— По-береги-и-ись! — рявкнули за спиной и покатили, покатили тележки с блок-формами, забитыми будущим браком, в разверстый зев морозильной камеры, по-драконьи дышащей ледяным кристаллическим паром…

Инструктаж он не слушал. За четырнадцать лет море достаточно само наинструктировало так, что в любой мореходке без всяких конспектов он мог бы читать курс техники безопасности в рыбной промышленности. Пусть сын теперь слушает.

А Бек что, думал Александр Кириллович, в двадцать восемь лет зеленый он еще для этой высокой должности. Хоть и говорят в таких случаях: «Гайдар в шестнадцать полком командовал», это не довод. Потому что Бек — не Гайдар, потому что время сейчас другое, потому что, наконец, не зря говорят: ломать — не строить. Перевоспитать рвача, поднять одного-единственного человека, пожалуй, потрудней, чем положить целый эскадрон белых. Вот на «Дружбе», на траулере, где они с капитаном, с Евгеньичем, вместе работали, помполит был — да, бывший дед, механик первого разряда. Все звали его просто Филиппычем. Он, может, из механиков и не ушел бы, да партком сказал — надо. И получилось, кстати, дай бог. Шкура у него соляром дубленная, корма, как говорится, в ракушках. Такой кит на блесну не клюнет. Ляпин у него бы в бригадирах не задержался. А план и без «тельняшек» делали.

Да, есть чем вспомнить «Дружбу»…

Инструктаж закончился, и матросы разом завозились в рундуках — со стуком обували сапоги, натаскивали на себя рыбацкие свитера, какие-то мгновения маяча коричневыми распятиями. Почти все подпоясывались широкими ремнями, как штангисты: такой ремень здорово помогает, когда берешь мешок «на пупок».

Витос уже застегивал ватник, когда к нему подошел отец:

— Витя, ты где работать будешь?

— В пятом трюме, — буркнул Витос, не отрывая взгляда от нижней пуговицы, никак не пролезающей в тесную петлю.

— А ну-ка дай гляну, — отец взялся за подол его ватника, — что за ремешок у тебя.

— Да брось! — вырвался тот, стрельнув исподлобья вокруг — не смеются ли над отцовской опекой. Но каждый был занят собой, и тогда Витос взглянул на отца.

«Сынок, сынок, зря ты так со мной», — говорили глаза его, грустные, совсем уже немолодые, оказывается. Шевельнулось что-то в груди Витоса, разжалась вроде какая-то пружина.

— Да вот какой, — он задрал ватник и показал школьный ремешок, — обыкновенный.

— Махнем? — и отцовы глаза вмиг зажглись лукавинкой. — Не глядя, как на фронте говорят.

Витос покосился на флотский ремень, ладно перетянувший фуфайку отца, согласно кивнул. Обменялись.

— А ты где будешь? — уже дружелюбно спросил Витос, глядя с невольной улыбкой на отца.

— Я тоже на пятом, — и Апрелев-старший подмигнул младшему. — Встретимся на баррикадах.

Через десять минут один из них уже сидел за рычагами лебедок, а другой таскал в трюме мешки на строп-сетку, таскал неумело, держа мешок у колен, невольно семеня за ним и спотыкаясь. Ничего-ничего, научишься, наука нехитрая, мысленно подбадривал сына Александр Кириллович. И представлял, как разохалась бы мать Витоса, окажись она сейчас здесь: «Мальчику трудно, мальчик надрывается, мальчик, мальчик…» Для матери, это понятно, он и в тридцать будет мальчик, но до чего все же нужно быть эгоистом, чтобы написать такое…

Десять лет назад, когда у Александра Кирилловича, уже во Владивостоке, родился второй сын, Сергей, у них с Тамарой не было ни кола ни двора. Жили в разных общежитиях и два месяца бродили по городу, по адресам из справочного бюро. Так называемым малосемейным — пожалуйста, даже на выбор квартиры — в разных районах столицы Приморья. Ну а с намеком на прирост в семье, да когда «намеку» восьмой месяц, к частникам на выстрел не подходи. И не то чтобы беспокойство от младенца, нет, хозяев квартир, времянок и дач волновало, как он узнал потом, совсем другое — они опасались за свою недвижимость: ну как заживутся квартиранты, пропишутся, не выгонишь потом с дитем, закон будет на их стороне и оттяпают твою кровную времянку или другую квадратуру, нажитую горбом, а ты ж не верблюд, горб у тебя один, так что извините, поищите в другом месте, а мы сдаем студентам.

— Вир-р-ра! — рявкнули в трюме. И Александр Кириллович, очнувшись, плавно поднял строп — полсотни мешков, из которых десять погрузил сын. Аккуратно вывел из трюма и, поставив рычаги враздрай, на полной скорости повел к борту «Посейдона». Подхваченный напарником, строп с мешками поплыл над бортом транспорта, нырнул в трюм, а через минуту пустая сетка, застропленная за обе гаши, уже возвращалась на «Удачу» за новой порцией. Шевелись, грузчики!

Да, так и не удалось тогда найти крышу молодоженам. Тамару увезли в роддом прямо из общежития. Ну а что оставалось делать ему, без пяти минут отцу Сережки? Парни посоветовали идти работать в домоуправление. И он пошел, устроился слесарем-сантехником, на восемьдесят три рубля, зато с квартирой, служебной однокомнатной квартирой в цоколе пятиэтажного дома.

Интересно, оказывается, взглянуть на город даже с этого ракурса — с семиметровой глубины канализационного колодца. Город видится оттуда не джинном с каменным сердцем, а живым и теплым, несмышленым человеческим дитятей, наложившим, извините, в штанишки и напрудившим в постель. И ты, как бабушка, ворчишь на него и по-быстрому делаешь свое дело.

А Витос-то, Витос, ну, молодец! Витос обнял мешок, который лежал повыше, и лихо, совсем по-грузчицки, бросил на плечо и понес на строп, перебив тем самым урбанистические мысли Апрелева-старшего. «Правильно, мой мальчик, — шепчет отец, — ты у меня умница; тот мешок, что под ногами, выше пупка и не надо дергать, а этот — точно — на плечо в самый раз. Никак, сынище, у тебя талант докерский прорезается. Ну, что ж, талант в любом деле — талант. Действуй, сын! Учебники подождут, да потом тебе и легче с ними управляться будет, увидишь сам. Сейчас они тебе обрыдли, а через годок-другой в охотку пойдут».

Второй строп, груженный сыном, уплыл, покачиваясь, в чрево «Посейдона». За вторым — третий, четвертый. А отцу в лебедочной кабине, на верхотуре, просвистанной северными ледовитыми ветрами, по-прежнему хорошо вспоминалось-думалось.

Даже и небо города из глубины колодца было стократ милее, голубее. Бездымное, с ночи метенное синей океанской метлой небо города Владивостока. Вот только не портила б его Юлия Михайловна Пятых, управдом, или домоуправ, как она сама величала себя в официальных бумагах. Стоит над колодцем, застит небо и изрекает «вечные» истины: «Все оттого происходит, что унитаз используют как мусоропровод». Справки она выдавала только по средам и пятницам. По этим дням домоуправление, разместившееся в обычной двухкомнатной квартире-секции, превращалось в форпост исполнительной власти отцов города. «Юноши, девушки, бабушки, дедушки, папы и мамы и я», как поется в лесенке, выстраивались с челобитными в длинный хвост, а Юлия Михайловна Пятых священнодействовала — выписывала «официальные документы» о жилплощади, квартплате, составе семьи и др. и пр. Вдоль хвоста то и дело проскальзывали на бывшую кухню, переделанную под кабинет домоуправа-управдома, какие-то шустрые, озабоченные личности. И если очередь роптала, домоуправ резко распахивала дверь кабинета-кухни и властно усмиряла ропот: