Борис Мисюк - Час отплытия

Заканчивая приборку, Коля протирает старым полотенцем узкий подоконник и видит в лобовом стекле, за которым уже воцарилась ранняя чукотская ночь, отраженного Шестернева, квадратного битюга-моториста с огромной лохматой головой, прозванного в экипаже Шестеркой за добровольную роль денщика при стармехе; видит, как дед что-то шепчет ему, склонившись, в ухо. Шестерка исчезает так же бесшумно, как появился…

В старпомовской каюте дым висеть коромыслом не может: три иллюминатора в каюте, даже не иллюминаторы, а окна — большие, квадратные, с видом на главную палубу и на правый борт. Да два вентилятора по переборкам, японские, с клавишами. Вообще у чифа в каюте собрано все самое лучшее по базе — телевизор, магнитофон, часы с боем, настольная лампа с абажуром в виде аквариума, кофейный сервиз. Собственно, ничего удивительного, потому что в ведении старшего помощника — все судовое хозяйство. А стереомагнитофон он выпросил еще на стоянке у капитана, который собирался отдать «эту дрянь» кому-то на берегу. Для капитана плебейская гармошка — музыка, а стереозаписи «русских соловьев» — эмигрантов нехороши. Ну, что ж, одному по вкусу попадья, а другому — попова дочка…

Залихватский «Казачок» скачет по каюте, прыгая из двух динамиков, висящих над вентиляторами, которые неутомимо кромсают сигаретный дым трех персон, ужинающих «тет-а-тет».

Сам Эдуард Эдуардыч утопает в своем любимом низком кресле и «ловит кайф», отвесив нижнюю челюсть, а в зубах его зажата с умелой небрежностью гаванская сигара. На диване напротив расположились стармех и девушка в полной экипировке — в перламутровой помаде, сиреневых «тенях», декольтированной импортной кофточке. Она похожа на сестру стармеха — высокий коктейль прически не может скрыть кошачьи черты круглого лица. Старпом ее так и зовет — Киса:

— Киса, поухаживай за нами, видишь, в тарелках скучновато.

Девушка послушно выгребает в тарелки остатки гуляша из вместительной супницы.

— Вот так, Киса, — говорит чиф тоном дрессировщика.

— Что ты все Киса да Киса, — игриво возмущается дед, — мама дочку, надо повагать, не так называва?

— Конечно нет! — девушка улыбается деду. — Это все он, он выдумал мне кошачье имя.

Кокетливое «он», выдающее их близость, вызывает едва уловимое самодовольное движение красивых ресниц старпома.

— Меня зовут Луиза, — продолжая кокетничать, говорит Киса и рассчитано обнажает коленки, усаживаясь на свое место рядом с дедом.

— Вуиза, — повторяет дед в упоенье. — Вуиза — коровева стриптиза.

Ее зовут просто Лизой, и старпом чуть приметно улыбается, думая: «Да, Киса-Лиза, в Голливуд тебя, конечно, не возьмут, это здесь, на безрыбье, ты за первый сорт сходишь. Впрочем… — Он неожиданно вспоминает камбузницу Курилову, Золушку последнего бала, — впрочем, и на безрыбье иногда кое-что по-па-да-ет-ся. — Чиф мечтательно выпускает кольцо дыма, которое тут же хватают и треплют вентиляторы. — Да, эту крошку чуток образовать бы — привести в порядок прическу, туалет: одеть во французскую батистовую ночнушку и красное макси-платье с блестками и глубоким, как вот у Кисы, вырезом. Тогда с ней не стыдно будет показаться».

Размечтавшись о береговых гостиных, в которых доводилось ему блистать, Эдуард Эдуардыч вдруг с неодолимой страстью захотел очутиться сейчас там, среди хрустального блеска и хрустального звона званого ужина, он даже, как бывало, услыхал восхищенный ропот за спиной: «Какая пара… Ах, какая милая пара — этот моряк с Золушкой…»

Дзынь-н-нь!.. Это разбились хрустальные мечты старпома — он явственно увидел сияющий взгляд камбузницы Куриловой, адресованный мальчишке, сыну лебедчика Апрелева. Весь праздничный вечер этот сопляк не отходил от нее, ни одного танца не дал ей ни с кем станцевать, а она была хороша — просто розанчик, правда, платье на ней, зеленое в полосах, было невыразительно, но… розанчикам необходим садовник, а не мальчишка-вор, сигающий через забор на клумбы. А она глядела на него как на принца. Долго ли девчонке засуричить мозги…

— Эдик! — Киса смотрит на него удивленными, кошачьими глазами. — Что это сегодня с тобой?

Дед улыбается иронически и самодовольно:

— Наш Эдуард Эдуардыч, надо повагать, экскурсию в свои детские годы совершав…

Дернувшись, старпом чуть не выронил изо рта сигару, подхватил ее и положил на край стола. По-прежнему орет динамик, в приоткрытый бортовой иллюминатор противно тянет рыбой. Ничего не изменилось вокруг — осточертевшая каюта, обрыдлое море за бортом, кошачья морда изрядно приевшейся Кисы…

Дед с Кисой обмениваются улыбками. «Прекрасно, — думает чиф, — они очень подходят друг другу, кошка и кот». Он механически повторяет про себя эти слова: кошка и кот, кошка и кот… И вдруг, будто его осенило, рывком поднимается с кресла, делает два решительных шага к письменному столу, над которым в красивом, под красное дерево, ящике спрятан спикер, и объявляет:

— Шестерневу зайти к старпому!

Две пары кошачьих глаз недоуменно смотрят ему в рот.

— Извини, Киска, — говорит деловито чиф, — я забыл, нам с Вячеславом Юрьичем нужно срочно решить одно дело. Ты займись пока чем-нибудь в его каюте. Славка, проводи ее к себе, включи приемник там, пластинки и приходи.

— Пойдем, Вуиза, — дед с видимой радостью исполняет просьбу кореша. Их каюты — напротив, через длинный коридор, идущий от борта к борту. Дед заводит гостью к себе, усаживает на диван и, склонившись, целует взасос. Киса не сопротивляется, но потом говорит почти строго:

— Бессовестный, Вячеслав Юрьич. Разве так можно? Мы с вами почти ведь незнакомы.

— Вуизочка, — щебечет сияющий дед, — вы просто превесть! Будьте хозяйкой. В буфете, на верхней повке, есть конфеты и кофе, сыр в ховодивьнике, чайник в ванной, радиова вот, я постараюсь надовго не задерживаться.

Возвращается дед заметно оживленный и напропалую, с энтузиазмом болтает о какой-то «идее». Чиф, невольно заражаясь дедовым возбуждением, смотрит на него почти восхищенно: «Ну и котяра! Выключить сейчас свет, его глаза гореть будут».

— Свушай, какая у меня идея, Эдик! — дед даже побагровел от распирающей его «идеи». Ведь тут до посевка Беринговского добраться — раз пвюнуть, вёд еще нетовстый, так?

Чиф утвердительно кивает, но в глазах у него («идею» дедову он схватил на лету) играет ирония: мол, близок локоток, мол, видит око…

— Ну, свушай, — многозначительно прикрыв глаза, говорит дед. — Идея такая: ты идешь к капитану и говоришь, что вот, мов, провизионка пустая, мясо, мов, на исходе, работать нам еще довго, месяц почти… Секешь? — дед ухмыляется все хитрей и хитрей и, видя, что выражение чифова лица меняется соответственно, продолжает: — Капитан подзывает СРТМ, и ты посываешь на нем за мясом товарища завпрода. Во-от, — переводит дед дыхание, — а я снабжаю его вавютой, рубвиков шестьсот… и Степа привозит нам коньячок. Ни много ни маво — ящичка три. Ну как, согвасен?