Михаил Суетнов - Сапоги императора

Это было так интересно, что я набрался смелости и спросил:

— Дедушка Герасим, а разве бог всех человеков знает? Нас же много-много!

Мать тряхнула меня за воротник:

— Перестань! Тебе ли с дедом разговаривать? У него вон сколько дел!

Но заводчик похлопал меня по плечу и сказал: — Эх, голубчик, у бога каждый человек, каждая скотинина, зверь и даже комар в книгу жизни записаны!

— А кто записывает?

— Ангелы-писаря. Их у бога целый полк. Каждый писарь за свое дело болеет: один — людей учитывает, другой — скотину, третий — зверей... Вот так-то! А ты, я вижу, парнишка смышленый!.. Ну а твой тятька все лежит и стонет?

Ответила мать:

— Нет, Ивану стало легче! К весне поднимется.

Герасим оживился:

— Поднимется, говоришь? Ой, как он мне сейчас нужен! Кое-что надо в заводе починить и поправить, баня у меня прохудилась...

Из-под надвинутой на самый нос беличьей шапки, на нас смотрели хитрые глаза.

— А ты, Анна, неси мешок не в обчий цех, а вот в этот и уходи домой! Мы тут с Мишкой семя собьем и масло в казенные бутылки разольем. Утро придет — готовенький продухт в заводской упаковке получишь!

Обрадованная мать ушла, а я остался и радовался: «Теперь я буду знать завод!» Герасим легонько подтолкнул меня в загорбок:

— Иди, голубчик, иди!

В цехе было интересно! В середине, по земляному кругу, ходили две лошади и крутили деревянный вал. Глаза у лошадей были завязаны. Заводчик мне сказал:

— Скоро привыкнешь! Тут твое дело небольшое: за этими лошадками поглядывать. Могут постромки оборваться или отстегнуться, супони на хомутах развязаться... А ты тогда лошадушек останови, меня позови или дядю Васю крикни! Нас не будет — зови кочегара!

Герасим приложил указательный палец к губам и проговорил с расстановкой:

— Но, голубчик, спать или дремать не моги! Спят только дома, а тут работают. Трудно? А без труда не выловишь и рыбку из пруда. Мне тоже трудно, а терплю! И весь православный народ терпит. И батюшка царь-император терпит. Нам надо лютого зверя — германца — одолеть, и тогда...

Что будет после победы, заводчик не договорил и отошел в сторонку, где в котлах прело размолотое конопляное семя. Я прислонился к стене и начал наблюдать за конягами. Они ходили тихо, неохотно, но покорно, будто понимали, что воли им больше не видать! У меня в кармане была книжечка стихов Некрасова, и я стал читать. Крадучись, подошел Герасим и строго спросил:

— Где взял книжку? Про чего или кого написана?

— Это стихи Некрасова. Учительница дала и велела прочитать.

— Ах, стихи? Складушки-ладушки? А я, голубчик, думал, что у тебя молитвенник!

— Молитвенник я уже наизусть выучил...

— Слыхал, слыхал, что ты в школе усердием славишься!.. Эх, а я всего одну зиму учился! А теперь грамота позарез нужна!

И дед Герасим вдруг заискивающе заговорил:

— Мне теперь стыдно в школу-то идти и садиться за парту. На всю округу была бы потеха. Сказали бы, что я порченый умом... Вот если бы ты, Мишка, взялся меня учить, но только скрытно,чтобы даже моя старуха не узнала! Возьмись, голубчик, меня учить? Не бойся, не за так, а каждый раз буду тебе по гривеннику платить. Понял? Вот, бог даст, весной и начнем!

Я не сказал ни да, ни нет. На этом наш разговор и окончился.

Когда время приблизилось к полуночи, Герасим подошел ко мне.

— Не спишь? Молодец! Что-то мой Василий не появляется? Неужто спит? Ты, голубчик, тут за конягами хорошенько поглядывай, а я скорехонько домой пойду и сейчас же сюда Василия пришлю.

Заводчик торопливо вышел. Немного погодя ушел и кочегар. В цехе я остался один. Все было спокойно и даже нудно: покорно шагали лошади, вздыхали; шелестели ремни передач... За стенами цеха стучали топорами и повизгивали пилами привозчики семени: они готовили для завода дрова. И вот в этот миг вдруг что-то сильно затрещало и у большого колеса один за другим с визгом вылетели зубья-кулаки. Лошади сразу встали. Я завопил во весь голос:

— Дя-день-ки-и!

В цех влетел сын заводчика хромоватый Василий. За ним виднелись мужики и бабы. Василий был сильно пьян и на меня заорал:

— Ты зачем, отрепыш, лошадей остановил?

— Машина изломалась: вон кулаки-зубья лежат!

— Ч-т-о-о? Ты спал?

— Нет, я не...

Василий не дал мне договорить, схватил за воротник и, словно котенка, швырнул в угол:

— По-га-нец!

Я ударился лицом о стену. Какой-то крупный и, видимо, еще сильный старик схватил обезумевшего заводчика за руки:

— Ты что, хозяин, делаешь? Это же малое дите!

Но маслобойщик не унимался:

— Нищебрюх окаянный!

Я огрызнулся:

— А ты... а ты... злой паук! Разуй глазищи-то и увидишь, что я не виноват!

Пытаясь вырваться из рук старика, Василий во всю глотку заорал:

— У-б-ь-ю!

Бабы вытащили меня из цеха.

— Убегай, парнишка, а то заводчик тебя ногами растопчет! Он же в дымину пьяный!

Василий стал кричать и на мужиков, и на солдаток:

— Все вон с завода! Все! Завод работает только для фронта. Забирайте свои мешки, а то конфискую для казны!

Мужики и бабы кинулись к своим мешкам. Среди солдаток оказалась и та, которой я советовал лошадь подковать. Солдатка на своей лошадке подвезла меня и мой мешок к нашей избе.

— Ушиб тебя Кладов-то? Боль уймется, но вот обидушка на Ваську веки вечные будет в сердце занозиной торчать...

Я рассказал родителям о пьяном Василии и о том, как он меня швырнул лицом о стену. Мать вспылила, схватила зипун:

— Пойду к дяде Герасиму! Я ему на Ваську нажалуюсь!

Отец встал у двери.

— Не выпущу! Какой такой в полночь разговор? Да тебя сейчас заводчиковы собаки разорвут. Ложись спать: утро вечера мудренее, и будет видно, что делать!

Спали или нет мои родители, не знаю. На рассвете дед Герасим сам к нам пожаловал. Поставил на стол бутылку масла и постучал по ней ногтем.

— Это, Анна, тебе! Свеженькое, только-только из-под пресса. Льняное. Иван Ильич, и ты, Анна, не будьте на моего Ваську в обиде. Он, болван, был пьяным и озоровал. Не только Мишку, но и всех клиентов обидел. Сердиться надо на трезвого, а пьяный и дурак — близнецы!

Родители молчали. Герасим просительно продолжал:

— Иван Ильич, голубчик, хотя и через силу, но Христа ради загляни в завод! Помощник тебе будет; ты ему только покажи, что делать, а уж он... Выручи, Иван Ильич, и не только я, но и господа уездные начальники спасибо скажут.

Отец закурил.

— Если ноги будут двигаться, то приду!

Герасим поясно поклонился и ушел. Мать сказала:

— Иван, не ходи! Ни бог, ни начальство, ни добрые люди не осудят: ты же хворый, еле-еле душа в теле!

* * *

Утром мне надо было идти в школу, но меня одолевало любопытство: пойдет отец на завод или нет? Если не пойдет, то кто же будет машину чинить? И вот, когда я так думал, мать зашумела: