Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

А этого все увальнем звали, хотя и боялись, потому что угодивший в его лапы вырывался только порядком помятым… Неужели и он так: днем дома, ночью в лесу? Так вернее. И перед соседями, и перед властями…

Остановились они перед выходом из леса, как и тогда. Шиповник еще раз шепотом повторил, кому куда идти, где укрыться, где собираться потом, когда все будет кончено. И его шепот, и звенящая тишина дремлющей пущи вызывали у мужчин дрожь, их дыхание стало прерывистым, словно с похмелья, а Стасис улыбался про себя: поцелуете замок и вернетесь с поджатыми хвостами, как те псы после неудавшейся свадьбы. Ему даже весело стало, когда он вообразил, как вытянутся их лица.

А потом они стояли, вслушиваясь, но от деревушки не долетало ни малейшего звука.

— Пора, — сказал Шиповник.

И снова Стасис шел первым, снова, как и в ту ночь, осторожно перешагнул через обвешанную банками проволоку забора, снова крался, съежившись, через заброшенную залежь, снова оставил в кусте сирени Шиповника… Все повторялось, но что-то было и не так, как в ту ночь, только он не мог понять, что именно. Это длилось недолго, пока он крался через залежь, но ему показалось, что возникшая тревога невыразимо затянулась и никогда не кончится, как и эта полоска заброшенной земли. И чем ближе к дому, тем большее беспокойство охватывало его, но он все еще не понимал, откуда и почему возникла эта тревога, что случилось. Еще шаг — и случится что-то непоправимое, словно наступишь на мину или свалишься в пропасть. Его колотила дрожь. И вдруг понял: от избы Жаренаса доносился запах дыма. В темноте он не видел дыма, даже трубы не рассмотрел, но нюхом уловил такой близкий, настолько хорошо знакомый запах, что даже ноги подкосились.

— Чего стал? — услышал над ухом шепот Жильвинаса, и словно прозрение кольнула мысль: «Не впервые ты, Пятрюкас, на такие дела идешь, если держишься, будто собрался на зайца охотиться». Он все еще стоял, ловя запахи, словно охотничий пес, окончательно убеждаясь, что не ошибся, — из избы Жаренаса на самом деле тянуло дымком. Неужели никто так и не предупредил его? Такую оплошность простить нельзя, кто бы ее ни допустил… А может, Жаренас махнул рукой на все предупреждения: сколько скитаться по углам, словно бездомный пес. Страх, как и все на земле, не вечен. Он приходит и уходит, как и все остальные чувства. И, как ни странно, чем больше доводится человеку испытать его, тем быстрее он теряет свое значение… А если ребята устроили в избе засаду? Самый глупый выход, конечно, протянуть ноги от пули своих. Большего парадокса не придумаешь, но жизнь сама их подсовывает, лишая возможности выбирать… В данном случае и выбирать не из чего, потому что любое зло одинаково плохое… «Позвольте спросить, могу ли я, в худшем случае, стрелять в человека?..» — «А что бы ты мне посоветовал, если бы мы поменялись местами и об этом я спросил бы у тебя? Понял?..» А может, только почудился дым, может, он не из трубы Жаренаса, может, из деревни легкое дуновение ветра несет его запах? Дай бог, чтоб так и было, думал он, шаг за шагом приближаясь к дому. Окна черными глазами смотрели в ночь, а что за этими окнами — одному черту известно… Может, ребята ждут, подпускают ближе, а потом вдруг застрочат автоматы, посыплются стекла, но ты уже ничего не будешь слышать и ничто тебя больше не будет интересовать… Как говорил покойный Матаушас, когда напивался: «Матушка, милая, вот это влип!»

Он даже вздрогнул, когда Жильвинас толкнул его в спину и зло прошипел:

— Какого черта ждешь? Хочешь, чтобы удрал?

Странно, но это злое шипенье мгновенно вернуло ему самообладание. Так бывало в детстве, когда мать водила его на болото за клюквой. Там кишмя кишели змеи, и было страшно ставить ногу между кочками, но страх исчезал, когда слышал шипение змеи, потому что шипением она выдавала себя, ты замечал свернувшуюся на мшистой кочке полосатую, а когда видишь — чего бояться? Пусть она боится… Теперь он шагал быстрее, не крался съежившись, а шел во весь рост и сразу же очутился у двери. Замка, этого большого замка, на который он возлагал столько надежд, не было. Теперь не осталось ни малейшего сомнения, что теплый запах дыма доносился из этого дома, но это уже не имело значения, потому что он знал, как поступить. Решение пришло внезапно, и он больше не рассуждал, постучал костяшками пальцев в дверь, подождал минуту, потом снова начал стучаться, пока в сенях не раздался голос Жаренаса:

— Кто там?

— Я, Костас.

— Кто ты?

— Шална. Стасис Шална.

— А-а-а, — послышался как будто разочарованный голос.

— Я не один, — весело сказал Стасис, надеясь, что там, за дверью, поймут его предупреждение.

— А с кем?

— Общий наш товарищ. Увидишь… Чего же ты боишься, почему не открываешь?

— Чего мне тут бояться? — равнодушно донеслось с той стороны, и в тот же миг Стасис услышал скрежет отодвигаемой щеколды, дверь распахнулась широко, до конца, и он увидел белеющего, в исподнем, Костаса Жаренаса. — Заходите.

— Жена дома? — спросил он, переступая через высокий порог.

— Нету. К родителям уехала, — сонным равнодушным голосом ответил Жаренас, а он во мраке нашел его ладонь и стиснул что было силы.

— Жаль, что хозяйки нет, — говорил, что приходило на язык, а сам так сжимал ладонь Жаренаса, что даже суставы трещали. Тут и последний осел должен понять значение этого, тем более что видит — пришли они не с пустыми руками. — Веди в избу, покажу нежданного гостя.

Жаренас, кажется, понял или хотя бы почувствовал, чем все пахнет, потому что тоже сжал его ладонь, поспешно нырнул в избу, зашлепал босыми ногами, а Стасис нарочно медлил, шел на ощупь, словно слепой, одновременно сбрасывая с плеча винтовку. Пока они, играя в прятки, миновали темные сени, пока переступили порог избы, Костас уже успел накинуть на себя кое-какую одежонку и сверкнул им в глаза лучом фонарика. Стасис мгновенно обернулся и, не поднимая винтовки, выстрелил в освещенного Жильвинаса.

— Костас, спасайся, — сказал и выстрелил в потолок, а потом уже в дверь, через которую выскользнул Жаренас.

Он выскочил следом, видел бегущего через сад Костаса, слышал, как со всех сторон затрещали выстрелы, сам пускал пулю за пулей, гонясь за беглецом, видел, как тот споткнулся, но снова вскочил на ноги и исчез — слился с черной стеной леса.

— Упустили, олухи! — подскочил Шиповник.

— Далеко не убежит. Досталось и ему, — сплюнул Стасис, тщетно пытаясь унять пробирающую его дрожь.

— Ты ранен?

— Нет… Жильвинаса уложил.

— Насмерть?

— Не знаю.

Подбежали и остальные, запыхавшиеся, с трудом переводя дыхание.

— Как в воду, — сказал Клевер.

Шиповник вздохнул и направился к избе. Все последовали за ним. При свете спичек осмотрели упавшего у двери Жильвинаса. Он лежал навзничь с открытыми глазами, при слабом свете спички блестела набежавшая на пол черная лужа крови, но Шиповник присел на корточки, слушал, прижав ухо к груди Жильвинаса, а Стасису казалось, что эти секунды никогда не кончатся. Никогда, даже на фронте, он так не жаждал смерти другого человека. Это желание заслонило все остальные чувства и мысли. Только единственная мысль звенела, повторялась без конца: мертвые молчат, мертвые ничего не знают, мертвые уносят с собой все тайны.