Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Он махнул рукой, как бы отрубая какую-то невидимую нить, словно освободившись, шагнул к амбару, схватил вожжи и, уже не оглядываясь, направился в лес.

Разгар цветения сосен. Большой праздник бора. Словно какое-то проклятие — взять да уйти, когда все кругом порывается жить, жить, жить… Даже в зарослях тенистого подлеска, куда никогда не пробивается ни один лучик света, и туда просочилась жизнь: посветлели горбики мха, потянулись вверх и вширь зубчатые листья земляники, густо пробиваются новые зеленые ростки, заслоняя прошлогоднюю жухлую, полегшую траву, а ты, человек, должен уйти… Оставить все и уйти. Будто у тебя не одна, а две или больше жизней — теперь уходишь, а когда захочешь — снова сможешь вернуться. О, если б так было! Увы, одна нам дана, и ту проживем черт знает как. Будто жизнь чужого человека проживем, вот что самое грустное. А пытаешься жить по своему разумению — опять плохо. Даже хуже получается. Сам не радуешься, и другим от тебя мало радости. Только слезы и мучения сеешь.

Перед глазами, словно наяву, возникла Агне. Он даже остановился, даже попятился — так явственно видел ее: руки прижаты к груди, из глаз текут слезы; казалось, слышит ее рыдающий голос: «Стасялис, что ты наделал…» Казалось, шагнет и упрется в нее, преградившую дорогу, рыдающую во весь голос. Зажмурился, но Агне не исчезла. Зажал уши ладонями, но жуткий плач не умолкал. «Схожу с ума, не иначе», — подумал он, вдруг ощутив непреодолимое желание вернуться назад, прибежать в избу Агне, броситься перед ней на колени… Неужели и это не помогло бы? Неужели все забыто и перечеркнуто: и песчаная лесная дорога, и поросшая вереском поляна, и это их сближение, когда все вокруг растаяло, слилось в одно благодатное чувство… Может ли женщина забыть унижение, спрашивает он себя, понимая, что не время думать об этом, что все воспоминания и вопросы не помогут, а только еще больше затруднят и без того невыносимо тяжкий его уход. Понимал, но все равно думал об Агне, вызывал, будил все новые и новые воспоминания, когда-то услышанные ее слова, ее прикосновения, взгляды, снова и снова возвращаясь на поросшую вереском поляну, чувствуя в своих объятиях дорогую ношу, горячее, дыхание у своей щеки, приоткрытые влажные губы. Неисчислимое множество раз думал об этом, и всегда эти думы кончались глубоким убеждением, что иначе между ними и быть не могло, что рано или поздно все равно произошло бы то, что должно было произойти, что и произошло на этой вересковой поляне. И никогда не ощущал за собой вины, свято верил, что это было неизбежно, что к этой неизбежности они шли шаг за шагом все эти долгие месяцы с того дня, когда Агне со Стасисом поселились под его крышей. Шли оба. Не он один. Как же иначе объяснить ту ночь, когда он прокрался к ней в комнату и нашел ее сидящей у окна в одной рубашке, когда ласкал в своих объятиях, а она не сказала ни слова, не оттолкнула, сама прильнула головой к его груди, позволяла гладить себя, он даже и теперь ощущает тепло ее тела, чувствует запах распущенных, растрепанных волос… «Бог видит, не я один виноват. Оба. Оба желали этого, только я первым сделал роковой шаг. А как же иначе? Неужели от женщины можно требовать этого… Только распутница сама вешается мужчине на шею и тащит его в кусты. И чего ты, дурак, удивляешься, что теперь она шарахается от тебя? После всего-то, после похорон мужа иначе и быть не может. Не шутка. Какая бы ни была Мария, но если б пришлось укладывать ее в могилу, то и у тебя, Винцялис, наверняка вылетела бы вся дурь… Хотя бы на время. А чего хотеть от нее, бедняжки?»

Последняя мысль даже ошеломила его. Понял, что хватается за нее, словно тонущий за соломинку, понял, что только эта надежда может вернуть его назад, понял, что все мысли и воспоминания не что иное, как желание защититься от самого себя, но все казалось совсем не важным, и ничего кощунственного он здесь не видел, куда важнее было то, что нашлось объяснение отчужденному поведению Агне.

«Наконец, влезть в петлю никогда не поздно, — сказал он себе. — Всегда успеешь. Не надо торопиться. Голову в петлю сунуть каждый дурак сумеет. А тебе нечего убегать с полпути: если столько прошел, то и дальше иди по той же дороге, жми до конца — ведь хотел быть самим собой, настоящим Винцасом Шалной, так чего теперь раскис?»

— Тьфу! — сплюнул он и вполголоса сказал: — И в самом деле, если бог хочет наказать, прежде всего лишает разума.

Бросил сложенные в круг вожжи, словно стряхнул с руки обвившуюся змею, а потом и сам упал на колени, уткнулся лицом в сырой и пухлый мох, чувствуя, как колют щеку сосновые иголки, торчащие из мха. И это ощущение было милым, неожиданным, наверно, единственное реальное и осязаемое ощущение за все эти дни с того часа, когда во двор привезли Стасиса и прорвался плач Агне: «Что ты наделал, Стасялис, что ты наделал…» Лежал, уткнувшись, закрыв глаза, дышал, удивляясь, что снова чувствует запахи, множество запахов леса и земли, слышит, как шепчутся кроны сосен, как где-то далеко резко кричит черный дятел, словно строчит из пулемета или скрипит зубами, чувствует, как кто-то под щекой скребется, щекочет под ухом, и вдруг его охватывает страх — ведь мог никогда больше не увидеть, не услышать… на вершок, на шаг был от той грани, за которой уже нет ничего. Этот страх так давит, так угнетает, что он не может больше лежать с закрытыми глазами. Поспешно переворачивается на спину, словно убегая от таящихся в темноте кошмаров, и открывает глаза. В небе плывут серые тучки, словно островки в бескрайнем море. Но, когда лежишь на спине, кажется, что не тучки плывут, а верхушки сосен бегут к ним, догоняют, причесывают их и тут же гонятся за другими. Смотрит и не может насмотреться, осязает каждый запах, ловит малейший звук, словно человек, который был слеп и глух, а теперь чудом вновь обрел слух и зрение.

— Как жить? Как жить? — спрашивает, садясь и озираясь вокруг, словно кто-то может ответить ему на вопрос, но взгляд наталкивается на сложенные в круг вожжи, и он наклоняется вперед, будто споткнувшись на ровном месте, а потом вскакивает, смотрит на эти проклятые вожжи, хватает их и, размахнувшись, швыряет в сторону, с глаз долой, но они распрямляются в воздухе, одним концом цепляются и повисают на молодой березке, а другой конец лежит во мху, изогнувшись, как настоящая змея. Его даже передернуло, потом он снова вздохнул: — Господи, как жить?

Впервые после стольких месяцев почувствовал себя совершенно одиноким, таким, какой есть, без этого второго, который раньше и ложился, и вставал вместе с ним, на все глядя как бы со стороны. «Один в одном лице, — горько посмеялся он над собой. — Один ум, одна совесть и сам себе голова: не перед кем объясняться, не перед кем отчитываться за каждый свой шаг. И нечего тут упрекать себя».