Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Прошлогодний веник засох, и его листья шуршат, как восковая бумага. Она окунает веник в таз с кипящей водой, и баньку наполняет запах березы. «Лишь бы помогло, лишь бы помогло», — повторяет она про себя, плотно закрывая дверь предбанника. А натоплено и впрямь безумно — даже вдохнуть страшно. Жжет губы, щиплет глаза, припекает затылок, но от пола тянет прохладой. «Так ничего не выйдет», — говорит она себе, поспешно наполняет таз крутым кипятком и ставит в него ноги. Все можно вытерпеть, лишь бы помогло… Пот покрывает тело, его соленость она чувствует на губах, он струится в глаза, но она терпит, сидит в оцепенении, вслушиваясь в ей одной слышимые звуки. За крохотным почерневшим оконцем видит покрытый рябью поток Версме и подрагивающие в нем отражения деревьев. Даже сладко становится от одной мысли о живительной прохладе речушки. Кажется, бросилась бы вниз головой в русло… Она встает, набирает полный ковш воды и льет на раскаленные камни. С шипением белесым столбом взлетает пар, ударяется в низкий потолок и расходится по всей бане, пробираясь в каждый уголок, обволакивая жаром голову, плечи, даже бедра… А надо, чтобы и ступни горели. «Главное, чтоб ногам было жарко», — думает она и забирается на верхний полок. Доски раскаленные, даже прикоснуться нельзя. Она поливает их водой и ложится выпрямившись, но через мгновение поднимает ноги к самому потолку — лишь бы погорячей, лишь бы погорячей… От малейшего движения руки жжет кожу, уши даже горят, но она терпит, глядя на почерневший потолок, наблюдая, как там наливаются, набухают капли, а потом срываются ей на лицо, грудь, живот, покалывают, словно иголками. Пот совсем застил глаза, она слизывает с губ солоноватые струйки, изредка поскуливая, словно щенок, а про себя молится: «Господи, помоги мне, не отвернись в такой беде… Не знаю, что бы отдала, только спаси, не оставляй меня, не откажи в своей милости… А Мария наверняка знает, ведь сегодня так нехорошо посмотрела и спросила: „Чего это ты все в баню лезешь, могла бы и до субботы подождать, где это видано — посреди недели?“ Наверно, надо быть поосторожнее, потому что на самом деле такое частое купание каждый может заметить. Тут и самая большая тугодумка вскоре смекнет. Но это ли важно? Пусть думают, пусть говорят что хотят, лишь бы все хорошо кончилось…» Вдруг испугавшись, она поднимается с полка, слезает вниз, ладонями черпает из бочки холодную воду, льет на затылок, моет лицо, пока немного не приходит в себя, а потом снова выливает ковш воды на шипящие камни, снова забирается под потолок и пытается париться. Никогда в жизни не приходилось. Каждый взмах руки так и жжет, опаляющий воздух обволакивает плечи, грудь, но она не унимается, с ожесточением хлещет, хлещет, пока, обессилев, не может поднять веник. Перед глазами плавают круги, как в солнечный день на лугу среди цветущих одуванчиков. В висках стучит, кружится голова, и она не слезает, а скорее сваливается вниз, покачиваясь, будто пьяная, подходит к бочке и окунает лицо в холодную воду. «Больше нет сил», — мелькает мысль, но она отгоняет ее, окунает и окунает лицо в бочку, пока светлеет в глазах. Но на полок залезать не торопится, медлит, боится, что потом сама уже не слезет. Придется выносить ногами вперед, горько улыбается и думает, что это не худший выход. Но и эту мысль отгоняет, почувствовав, как из-под пола к пяткам подбирается прохлада. Поспешно опускает ноги в горячую воду и сидит еле живая, смахивая беспрерывные струйки пота, защищаясь от самых черных мыслей.

Такую полуживую, утопающую в пару и застала ее Мария.

— Господи, даже не видать ничего, — приоткрыв дверь, хлопает в ладоши.

Самой ее тоже не видно. В открытую дверь облаком вырывается густой пар, и лишь когда он немного рассеивается, вырисовывается силуэт Марии, словно святой, окруженной белыми тучками. Стоит, как свеча, глаз не опускает, кажется, смогла бы — в душу залезла.

— Чего ты скрытничаешь, Агне?

Она застывает от прямого вопроса, как от ушата холодной воды.

— Не бойся, я не слепая. Все вижу, Агне.

От этих слов съеживается против своей воли, как будто кто-то занес над головой кулак.

— Зря от меня скрываешь. Кто нас утешит, перед кем еще сердце откроешь, если не перед такой же бабой? Вижу, что с тобой неладно, что уже который раз все в баньку бегаешь, но ты молчишь — и я молчу. Как говорится, о мертвых — хорошо или ничего… Но не понимаю, о чем он думал. Сам — в лес, а жену с пузом оставляет… Мужики, мужики — настоящие жеребцы! Им лишь бы удовольствие, а что женщину в беде бросают — начхать…

Она ждала других слов, почти была уверена, что хлынут совсем другие слова — не нежные и утешающие, а грозные и осуждающие. Это было настолько неожиданно, что она не могла прийти в себя. Только горький комок поднимался к горлу. Его невозможно было проглотить, он душил, словно незаслуженная обида. Изо всех сил она сглатывала этот комок, но напрасны были все усилия, и она вдруг заплакала, закрывая лицо ладонями, чувствуя неискупимую вину и стыд. «Такую камнями закидать, как змею, которую согревали и лелеяли, а она отплатила, высунув ядовитое жало», — с горечью думала о себе, ощущая на голове гладящую руку Марии.

— Успокойся. Слезами, милая, тут уже не поможешь. Жить-то надо. Не ты первая, не ты последняя. Сколько теперь на земле вдов с сиротами на руках — одному господу богу известно. А жить все равно всем надо… Пойду возьму чистую рубашку и помоюсь, раз уж банька натоплена.

Не поднимая головы, она слышала, как закрылась дверь предбанника, а потом и наружная, как удалялись по тропинке шаги Марии и как она выгоняла из огорода кур, покрикивая на них, на своих злейших врагов. «А самый злейший враг сидит здесь», — вытирая слезы, подумала о себе и схватила мыло. Терлась мочалкой с таким ожесточением, будто стремилась содрать с себя всю кожу. Каждый раз так. Все казалось, что после бани станет легче, словно сбросит грязную одежду. Терла до боли и, может быть, в сотый раз за эти дни повторяла про себя когда-то запавшее в память четверостишие:

Ополоснувшись теплой водой, вышла в предбанник, где уже раздевалась Мария. Боясь встретиться с ней взглядом, натягивала на себя прилипающую одежду застегивалась, отвернувшись, будто очутилась в мужской бане.

— И в беде, милая, надо искать счастье. Разве было бы лучше, если б осталась одна как перст? Не приведи господи… А теперь будет ребеночек. И сердцу утешение, и есть ради кого жить. Не было бы у меня моего Винцукаса, то, кажется, и жить бы не стоило. Вы, горожанки, может, по-своему обо всем судите. Другие, слышала, и аборты, и чего только не делают, лишь бы избавиться от плода. А по-моему, чрево — святыня. Сколько бог дает, столько и рожай. Мне больше не дал… Спасибо и за этого одного. И ты, Агне, не изгоняй своего маленького, не соверши смертного греха. А насчет жизни — не пропадешь. Как люди говорят: дал бог рот, даст и хлебушко.